Театр в квадрате обстрела

Алянский Юрий Лазаревич

В течение второй половины сорок второго года Дмитрий Дмитриевич получал из многих стран бандероли со своими портретами, написанными, нарисованными различными художниками под впечатлением Седьмой симфонии. Портреты эти делались по неотчетливым газетным снимкам. Одни изображали композитора моложе его подлинных лет, другим он казался весьма представительным. Дмитрий Дмитриевич улыбнулся, рассказывая мне об этом:

— Что же, как говорится, — мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь.

А выдающийся американский поэт Карл Сэндберг обратился к композитору со стихотворным посланием, написанным в свободной эпической манере:

…Весь народ, ваш народ, который фашистские заправилы называют «дикими варварами без света просвещения», — ведь

это он говорит вашей музыкой? И мы слышим, как народ, в смертельной опасности защищавший столицу, сообщает всему миру, что у него есть композитор, творивший симфонию под взрывы бомб. В Берлине нет новых симфоний; в Париже, Брюсселе, Амстердаме, Копенгагене, Осло, Праге, Варшаве, везде, где фашисты кровавой метлой выметают законы, нет новых симфоний. А в Москве вы, Дмитрий Шостакович, в тридцать пять лет, написав шесть симфоний, творите Седьмую. Ваша Симфония поет о великом поющем народе, который уверенно, через все испытания, несет свой вклад в сокровищницу человеческой свободы и воли.

В конце зимы сорок первого — сорок второго года начальник Ленинградского управления по делам искусств Борис Иванович Загурский вызвал к себе дирижера Элиасберга. Дирижер Элиасберг все еще находился в стационаре для дистрофиков, в «Астории». Но он кое-как добрался до здания Большого драматического театра, где в маленькой комнатке управления лежал Загурский после контузии. Сюда же пришел инспектор симфонического оркестра радиокомитета, захватив список оркестрантов. Двадцать семь фамилий в этом списке — имена умерших — были обведены черным. Остальные — красным: дистрофики. Только восемь фамилий не были обведены ничем. Восемь человек. Они, возможно, смогли бы исполнить октет. Но симфонию… Об этом нечего было и думать. Темным зимним утром Ольга Берггольц, войдя в одну из комнат радиокомитета, услышала, как художественный руководитель диктовал машинистке очередную сводку о состоянии оркестра:

— Первая скрипка умирает, барабан умер по дороге на работу, валторна при смерти…

Через несколько дней ленинградские репродукторы объявили: «Просьба ко всем музыкантам Ленинграда явиться на регистрацию… Просьба явиться… Просьба явиться…» Этот зов повторялся несколько раз в день. Стал разыскивать по городу музыкантов и художественный руководитель радиокомитета Яков Бабушкин. Он поражал новостью о возрождении оркестра, подбадривал. Музыканты начинали извлекать свои концертные фраки, скрипки, виолончели, фаготы. Музыканты плакали, чувствуя, что им трудно поднять легчайший инструмент. Но они вставали и брели к Дому радио. Доходили не все. Но многие доходили и попадали в атмосферу дружеского участия и тепла. Так начал возрождаться оркестр. Первая встреча артистов мало походила на репетицию в обычном смысле этого слова. Но состоялись вторая, третья репетиции. Музыка обретала голос.

И вот 5 апреля сорок второго года открылся новый симфонический сезон! Оркестр радиокомитета выступил в зале Академического театра драмы имени Пушкина с одним отделением — более длительного концерта опухшие от голода музыканты дать не могли. Элиасберга привели в театр под руки. Однако за пультом он стоял прямо и твердо. На нем был крахмальный пластрон и фрак, за которыми он отправился из «Астории» домой, на Васильевский остров, под лютым обстрелом. Крахмальный пластрон мог стоить дирижеру жизни… Программа этого первого концерта состояла из «Торжественной увертюры» Глазунова, сцены, вальса и чардаша из «Лебединого озера». Надежда Львовна Вельтер исполнила с оркестром арию Орлеанской девы, а Владимир Иванович Касторский — арию Сусанина. Завершился концерт увертюрой к опере «Руслан и Людмила». Элиасберг вернулся в «Асторию» в приподнятом настроении.

Скоро в городе заметно потеплело. А в середине апреля пустили трамвай. Первый после долгого перерыва вагон, звеня, катил по Невскому проспекту. Женщины, девушки, копавшие в скверах землю под огороды, заслышав забытый трамвайный звонок, побросали лопаты и побежали за вагоном, плача, аплодируя, смеясь. Вагоновожатая с затуманенными от слез глазами била и била опухшей ногой по педали звонка, оповещая всех о новой победе Ленинграда.

Трамвай стал ходить единственным пока маршрутом. Элиасбергу он не годился. А легко ли покрывать огромные городские концы вынужденно неторопливым шагом? Сколько времени уйдет на ходьбу! И Карл Ильич обратился в Смольный с просьбой помочь ему каким-нибудь видом транспорта. Из Смольного позвонили в ГАИ. В ГАИ сказали:

— Приходите.

Инспектор привел дирижера в помещение, где под потолком висели велосипеды — огромное количество машин, мобилизованных в начале войны у населения.

— Выбирайте.

— Я в этом ничего не понимаю.

— Вот эта вам подойдет — «Латвела»; кажется, на ходу, — сказал инспектор и снял одну из машин.

Велосипед не был на ходу. Весь вечер инспектор ГАИ и дирижер провозились над разборкой и сборкой машины. Наконец транспорт для руководителя блокадного оркестра принял надлежащий вид. Теперь у Карла Ильича имелся велосипед, имелись пропуска, разрешавшие передвижение по городу в любое время суток и даже во время воздушной тревоги.

Вскоре появился велосипед и у Бабушкина. Вместе и порознь разъезжали они по делам оркестра, навещали оркестрантов, укрепляя в них чувство нужности каждого, чувства, без которого человеку невозможно заниматься творчеством.

К 1 мая Элиасберг с женой перебрались из «Астории» в здание Филармонии и снова очутились… на седьмом этаже. В те дни относительно безопасными считались подвалы, а Элиасберг, повинуясь причудливой судьбе, забирался в поднебесье. К тому же на кухне потолок оказался стеклянным! При бомбежках новое жилье выглядело фантасмагорически. Друзья, побывав у дирижера на новоселье, сочинили шуточные стихи о том, что новая квартира Карла Ильича — несомненно, лучший в городе дот.

1 мая возобновились концерты в Большом зале Филармонии. Оркестр исполнял Пятую симфонию Чайковского. На этот раз в зале горели яркие юпитеры — приехали операторы кинохроники, чтобы заснять торжественное событие.

Весенней ночью в осажденный Ленинград прорвался военный самолет Красной Армии. Он имел на борту боевой груз: в Ленинград возвращалась рожденная этим городом музыка.

Двадцатилетний летчик-ленинградец Особый рейс в далекий тыл свершил; Он все четыре получил тетради И рядом со штурвалом положил. Мелькали реки, и клонились рощи, Когда, превысив скорости предел, Над ними скоростной бомбардировщик С «Большой» земли на «Малую» летел. И били вражьи пушки, и вполнеба Вставала плотного огня стена, Но летчик знал: мы ждем не только хлеба, — Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна. …В то утро партитуру он вручил Оркестру фронтового Ленинграда…

Так писала в своей поэме «Седьмая симфония» Людмила Попова. Увы, в то утро, о котором говорится в ее стихах, дирижер Элиасберг раскрыл первую из четырех тетрадей партитуры и помрачнел: вместо обычных трех труб, трех тромбонов, четырех валторн у Шостаковича — вдвое больше. Да еще добавлена громадная батарея ударных! Имеющимся составом радиооркестра симфонию не поднять. Что же делать? Ведь и тех музыкантов, что способны играть, удалось собрать с таким трудом!

Решили просить помощи у военного командования: многие музыканты защищали город с оружием в руках. Просьба радиокомитета была удовлетворена! Музыканты, находившиеся в армии и на флоте, получили предписание прибыть в город, в Дом радио, имея при себе музыкальные инструменты. Надо помнить, что происходило это сравнительно незадолго до решительного наступления наших войск против осаждающих город немецко-фашистских полчищ, что случилось это в разгар блокады, когда каждая винтовка была на счету, — чтобы понять необычность такого решения. Этот военный приказ можно назвать романтическим: армия, стоявшая в обороне города, помогала армии искусств, шедшей в атаку.