Театральное эхо
Шрифт:
В два последних десятилетия жизни Островского еще один большой цикл пьес посвящен женщинам – их страданьям, их судьбам. «Поздняя любовь» (1873), «Последняя жертва» (1877), «Бесприданница» (1878) и вся цепочка позднейших – от «Невольниц» (1880) до «Не от мира сего» (1885). Даже названия говорят о том, что точкой отсчета взята судьба женщины: это Людмила сознает свою любовь «поздней», как бы прощальной попыткой обрести счастье; это Юлия Тугина совершает «последнюю жертву» ради своего возлюбленного Дульчина; это Лариса Огудалова переносит страдания и унижения, сознавая, что она «бесприданница»…
В «Бесприданнице», как и в большинстве других пьес Островского, пробным камнем
Название пьесы читается как бытовое объяснение беды Ларисы: за нею нет приданого. Но одиночество ее так огромно, что тут причиной, кажется, не одна бедность, необеспеченность, а вообще несовместимость богато одаренной души с этим корыстным миром.
Вот она садится у решетки низкой чугунной ограды и молча, долго-долго смотрит в бинокль за Волгу. Кругом кипят копеечные страсти, мелкие вожделения, а Лариса одна, совсем одна наедине со своими думами и мечтами… Нехотя, как бы очнувшись, возвращается она в окружающий ее мир.
По особой затаенности и сложности душевных переживаний, поэзии недосказанного «Бесприданница» как бы предвосхищает поэтику чеховской драмы. Не зря Островский замечал: «Этой пьесой начинается новый сорт моих произведений».
Драматург Д. Аверкиев вспоминал, что Островский, вслед за Аристотелем, делил пьесы на те, интерес которых составляет действие, и на те, в которых автора занимает характер. В «Бесприданнице» это характер Ларисы. Но такое деление можно дополнить другим. У Островского были пьесы, написанные на готовую мысль, пьесы с заранее внятным результатом, прямым поучением. Таковы «Бедность не порок», «Пучина» или «Трудовой хлеб». Но были и пьесы-искания, пьесы с внутренней, не разрешенной до конца проблемой. Не пьесы-ответы, а пьесы-вопросы. Художник и для себя хотел разрешить вставшую перед ним загадку характера, положения или судьбы. И это как раз самые яркие его взлеты, самые крупные вершины: в полдень жизни – «Гроза», ближе к закату – «Бесприданница».
На склоне лет Островский все чаще задумывался о необходимости коренного обновления русской драматической сцены. Ему хотелось видеть театр свободным от казенщины и гастролерства: в приюте истинно высокого искусства не должно было быть места провинциальному дилетантству, безвкусице, заплеванным подмосткам, грубости и торгашеству. С этой целью в начале 1880-х годов Островский ревностно работал над проектами реформ русского театра, писал многочисленные «записки» ближайшему окружению царя. Но он думал о театре не только докладными записками, он думал о театре своими пьесами. Так родились «Таланты и поклонники» (1882), «Без вины виноватые» (1883). Немного раньше бродячие актеры Несчастливцев и Счастливцев-Робинзон прошли страницами «Леса» и «Бесприданницы». В последних же пьесах Островский захватил эту тему глубже.
Театр смолоду был для него родным домом, все в его личной судьбе слито, сплетено тысячами нитей со сценой – ее людьми, ее интересами. Драматург нимало не прикрашивал актерский быт, но он любил актеров – всех этих «трагиков» и шмаг – такими, каковы они есть, с их риторикой, бескорыстием, простодушной хвастливостью, желанием нравиться, беспорядочным образом жизни и детской искренностью.
Но разве в одной биографической подоплеке дело? Жизнь есть театр, и люди часто выступают лицедеями в жизненной драме, – эта метафора, знакомая искусству со времен шекспировского «Гамлета», составляют второй легко читаемый план пьес об актерах. Помещица Гурмыжская актерствует куда чаще, но и фальшивее, чем благородный трагик Несчастливцев. Сановная развалина князь Дулебов наигранно объясняется в любви Негиной, а в речах этой молодой актрисы горячо, искренне звучит самозабвенная, жертвенная любовь к сцене.
Островский и сам держался заветов романтической верности по отношению к своему призванию. Внезапная смерть в Щелыкове 2 (14) июня 1886 года застала его посреди новых трудов по коренной реформе московской императорской сцены, должность главы которой он только что принял.
7
Почти пятьдесят пьес написано Островским. Одни из них более, другие менее известны. Одни постоянно идут на сцене, экранизованы в кино и на телевидении, другие почти не ставятся. Но в сознании публики и театра живет некий стереотип по отношению к тому, что зовется «пьесой Островского». Островский? Ну так это замоскворецкая комедия или бытовая драма с непременным самоваром на столе и геранью на окнах, с неторопливым действием, прописной моралью, свахами в пестрых платках, бородатыми купцами-самодурами.
При более близком и вдумчивом знакомстве Островский грозит поставить нас в тупик. Мы навязываем шаблон, а автор вырывается из-под него и часто оказывается непохожим на себя, оставаясь, однако, самим собою… Шекспировская трагедия страстей на русской почве («Грех да беда на кого не живет»), а рядом легкий, сверкающий всеми оттенками юмора, виртуозный, только что без музыки, московский водевиль (трилогия о Бальзаминове). Сатира щедринского толка с политической подкладкой («На всякого мудреца довольно простоты») и следом психологическая мелодрама («Без вины виноватые»).
Драматург неизменно шел в большей мере от жизни, ее впечатлений и внушений, чем от застывшей и освященной традицией жанровой формы. Поэтому даже в пределах одного лишь комедийного рода драматического искусства мы найдем у него столько пьес, не укладывающихся ни в какой теоретический канон, пограничных между драмой и комедией, комедией и фарсом. А если пьеса, по понятиям автора, не дорастала до высокого представления о «комедии», как о чем-то завершенном по мысли и сюжету, Островский прибегал к более чем скромным жанровым обозначениям: «Картины московской жизни» или «Сцены из жизни захолустья». Но в существе своем – всё это комедии. Простота Островского, случалось, смущала критику: казалось, она граничит с примитивностью. Н. К. Михайловский, подводя свой итог пути драматурга, сказал когда-то, что всё его творчество – это бесконечные вариации всего двух качеств в характерах: «волчья пасть» и «лисий хвост». И правда, на хищном насилии и обмане многое держится в пьесах Островского. Многое, но не всё.
Ставя названиями своих пьес пословицы, Островский сбивал с толку людей, привыкших воспринимать искусство по вывеске, отчетливой авторской самохарактеристике и не идущих вглубь. Как и обличение «волчьей» и «лисьей» природы дурного человека, обнадеживающая мораль Островского представлялась изведанной и благодушной. «Бедность не порок», «Не в свои сани не садись» – названия обещали односложную, хрестоматийную, небогатую содержанием мысль-поучение. Но жизнь, изображенная в пьесах, поражала достоверной неожиданностью, а «цветной» язык делал характеры живыми до иллюзии.