Театральное эхо
Шрифт:
Ведь на антракт, я думаю, можно взглянуть и иначе, чем просто как на пустое время. Ведь даже ряды точек, заменяющие некоторые строфы в романе «Евгений Онегин», осмыслены современной филологией как намеренный и содержательный авторский прием. Пьесы тоже делились драматургами на акты с указанием антрактов между ними, наверное, не зря. Антракт – это пауза для психологического отдыха, поддерживающая определенный тонус в настроении зрителя. И как нужны паузы в игре на сцене для более выразительного звучания текста, так необходимы паузы между актами для живого, непосредственного отклика на дальнейшее течение спектакля.
Думаю, что физиологи могли бы выяснить порог
Антракт, по моему разумению, не только освежает эмоциональные силы зрителя, но сосредоточивает наше внимание на спектакле. Возвращение после перерыва, отдыха к уже завязавшемуся действию, узнаваемым лицам благотворно отражается на восприятии целого. Точно так же, как в многочастном музыкальном сочинении, скажем, симфонии, возвращение после паузы к уже звучавшей и вернувшейся в новой разработке теме сильно действует на слушателя.
Оттого мне кажется, что антракт в театре не только не разбивает впечатление, но, напротив, если оно свежо и подлинно, служит ему усилителем. Мочалов играл трагедию с антрактами, и публика не была от этого менее потрясена его игрой.
Да если тут годится аналогия с литературой – теряется ли впечатление от того, что «Войну и мир» или «Тихий Дон» мы читаем не сутками напролет, а многократно отрываясь и возвращаясь – с жадностью, со сладкой тягой – к оставшейся недочитанной книге?
В антракте люди положительные ходят парами по фойе, разглядывают фотографии артистов труппы. Бывает, что обмениваются впечатлениями от спектакля. Разыскивают капельдинера, чтобы купить программку. Случается, что от высоких тем, навеянных представлением, соскальзывают к бытовым, житейским: обсуждают, поступил ли племянник в институт и где достать постельное белье. Женщины шарят взглядом по движущейся парами людской ленте и отмечают про себя, кто во что одет. Но с третьим звонком человек театральной толпы возвращается в знакомое кресло (не люблю менять места после антракта даже на более выгодные, свободные: отчего-то важна точка зрения с уже освоенного места) и снова превращается в существо, внимающее искусству.
Запаздывают лишь те, кто под меркнущими лампами дожевывает свой бутерброд в буфете. Сознаюсь, и я порой оказываюсь в числе тех, кто, спотыкаясь и спеша, чтобы опередить других, толпится в антракте в дверях буфета. В буфет спешат не оттого, что надеются найти там какие-то невероятные напитки и яства (тот же сок, да лимонад, да пиво, да бутерброды, иной раз мороженое и конфеты), но тут продолжение праздника, и то, к чему абсолютно равнодушен дома, кажется необыкновенно соблазнительным в театральном буфете!
Театр будит в нас детей – доверчивых, наивных, любопытных. И в этой тяге к буфету есть детская жажда – продлить удовольствие. Конечно, буфету не пристало торговать крепкими напитками, рассчитанными на другой контингент граждан. Можно даже сказать, что театр, который разрешает в своих стенах торговлю «распивочно», мало уважает себя, по сути дела смешивая удовольствие от выпивки с наслаждением от театрального зрелища.
В прекрасном городе Таганроге, где вообще-то так дорожат культурными традициями, из фойе старого театра, в котором сиживал на галерке гимназист Чехов, к ресторану со спиртным и винному бару проложен специальный подземный ход, сияющий кафелем и напоминающий переходы московского метро. Я был свидетелем, как по этому ходу циркулировали в антракте довольно оживленные граждане. Но к чему артистам подогретые спиртным восторги? Или – в случае безучастия – другие выражения внетеатральных эмоций? Если уж предлагать публике рюмку «пшеничной», то разве что после спектакля, в качестве увенчания празднества духа, либо «утешительной», если зрелище не вызвало ожидаемого восторга.
Заметки мои могут показаться ворчливыми и мелкотравчатыми, но я защищаюсь знаменитым афоризмом: театр начинается с вешалки. И прежде чем он у вешалки и закончится, по дороге – помимо самого торжества театрального зрелища – будут антракт, фойе, буфет, билетеры в проходе с программками в руках, аплодисменты и выходы артистов.
Вот, кстати: сетуют на апатичность современной публики, лениво аплодирующей артистам. Редки стали вызовы театральных кумиров, где-то в смешной старине остались крики «браво!» и «фора!». Не надеясь на энтузиазм зрителей, театры сами «выжимают» выходы на аплодисменты, театрализуя их под музыку. Не артисты выходят оттого, что ты аплодируешь, а ты аплодируешь оттого, что они выходят под музыку, – куда деться?
Но есть и иная крайность. Последним толчком к этим заметкам послужило одно недавнее театральное впечатление.
Это был тяжелый, трагический по теме спектакль. Сумрачное оформление усиливало ноту тревоги, полусвет на сцене заставлял постоянно напрягать глаза, и все это вместе гнетом ложилось на душу. После часа непрерывного действия я поймал себя на том, что начинаю мечтать об антракте. Мечтал о том, чтобы дали полный свет в зале или хотя бы получше осветили сцену. Сумрачность настроения, внушенная публике режиссером, была освоена всеми сполна, и, для того чтобы поднять действие на подлинно трагическую высоту, нужен был какой-то вздох, отдых, минута разрядки перед новым эмоциональным напряжением.
Однако вскоре я понял: антракта не будет, не будет этого мерного движения по фойе, не будет и буфета. Это был один из тех случаев, когда режиссер решил брать зрителя на выдержку, предложив двухчасовое зрелище без перерыва.
К концу спектакля утомление достигло предела. Мой сосед справа, не таясь, то и дело взглядывал на часы. Соседка слева вздыхала шумно и прикрывала глаза. Я поймал себя на том, что, вместо того чтобы оценить находки режиссера (а они были), изобретательность художника, тонкую игру главных исполнителей, я с томлением жду той минуты, когда (чуть не сказал «опустится занавес», но занавеса, разумеется, не было)… когда окончится спектакль, артисты выйдут к рампе и мы сможем поблагодарить их аплодисментами – единственным деятельным жестом зрителя за целый театральный вечер…
Но тут раздался голос из репродуктора: некто, выполнявший волю режиссера, предупреждал публику, что в связи с трагической развязкой (герой погибал в финале), театр просит зрителей воздержаться от аплодисментов. Я припомнил Шекспира и подумал, что его трагедии в таком случае должны были неизбежно оканчиваться гробовым молчанием зала.
Публика расходилась, потупив глаза, вяло переговариваясь. А я почувствовал, что ограблен.
Мало-помалу у меня отняли занавес, антракт, буфет. Я страдал, но смирялся. И вот отнимают последнюю привилегию, радость душевного ответа, благодарности артистам, возможность разрядки той тяжести, что лежала на душе.