Техника тренировки памяти
Шрифт:
Мы хотим напомнить вам, что наша Комплексная программа интеллектуального развития человека предусматривает 7 ступеней обучения, и каждая из этих ступеней знаменует собой определенный этап интеллектуального развития человека.
Нам, к сожалению, придется расстаться с вами. Но мы не прощаемся, ибо вторая ступень Техники быстрого чтения «Сатори» — не последняя ступень нашей Комплексной программы интеллектуального развития человека. После успешного окончания вами программы «Сатори» мыс удовольствием примем вас на третью ступень нашей программы «Ультра-Рапид» — сверхбыстрое чтение, тренировка сверхвнимания.
С 1990 г. в Москве проводится очное обучение по третьей ступени Комплексной программы интеллектуального развития человека «Ультра-Рапид». С 1994 г. мы предполагаем начать заочное обучение по программе «Ультра-Рапид».
О своем желают продолжить обучение по новой программе «Ультра-Рапид» напишите в «Итоговом отчете по уроку 10».
Искренне желаем вам успехов в учебе, работе, новых достижений в совершенствовании памяти, благополучия и счастья'
Наш адрес: 125047, Москва, Оружейный пер., д. 11.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение № 1
МЕДИТАТИВНЫЕ ТЕКСТЫ
№ 1. Чайная церемония
После распространения в Японии в XIII веке буддийского учения школы дэен японские монахи превратили чаепитие в специальную церемонию. Стандартная чайная церемония реализуется по алгоритму САТОРИ и происходит следующим образом. Вначале гость проходит во дворик перед чайным домиком, где он ожидает появления хозяина-Мастера на специальной скамейке. Вся окружающая обстановка способствует созданию у гостя состояния отрешенности от сущности мира и его подготовки к временному переходу в иной мир, где царит тишина, гармония, чистота, непринужденность и искренность. После молчаливого приглашения хозяина начинается Путь чая: гость совершает ритуальное омовение в ключевой воде утреннего сбора и по дорожке, искусно выложенной камнями, направляется к чайному домику размером в семь квадратных метров. Через обязательный узкий лаз, а не через дверь гость проникает в скромное помещение, единственным украшением которого является безмолвная картина, расположенная в специальной нише. Картина всегда символична. Например, образ Луны, отражающийся в глади воды безбрежного озера. После легкого угощения бульоном и овощами хозяин снова провожает гостя во двор. Гость дожидается нового приглашения. На втором этапе вместо картины в нише появляется скромная ваза с цветами: самый длинный цветок олицетворяет небо, средний — землю, а самый маленький — человека. Общая атмосфера радует сердце гостя! Хозяин достает чайные принадлежности и начинает готовить на глазах у гостя «густой чай», заливая кипятком смолотые в порошок листья зеленого чая и взбивая ароматный кипяток до пены бамбуковым венчиком. Хозяин и гость начинают неторопливо беседовать на возвышенные темы и медитировать, погружаясь в состояние «чайной самадхи». В ходе беседы гость оценивает убранство чайной комнаты, достоинства утвари, жаровни древесного угля, изысканную простоту, естественность и безыскусность чайной посуды. Очень ценится посуда со сколами и царапинами. «Густой чай» готовится в одной чашке, которую гости из рук Мастера передают друг другу по очереди, отпивая по несколько глотков. После «густого чая» производится дегустация «жидкого чая» — каждый гость выпивает чашку до дна, после чего хозяин-Мастер моет эту чашку и наполняет чаем для следующего гостя. После окончания церемонии хозяин предлагает гостям более пристально рассмотреть чайные принадлежности. Когда хозяин, убрав все чайные принадлежности, молча кланяется, церемония считается оконченной. В общей сложности всех этапов она продолжается около 4-х часов.
№ 2. Роза мира
…Распространено заблуждение, будто бы всякое религиозное мировоззрение враждебно жизни, подменяя все ценности нашего мира ценностями миров иных. Такое обобщение не более законно, чем, например, утверждение, будто бы искусство живописи уводит от мира, сделанное на том основании, что такова была отчасти живопись средних веков. Враждебно жизни религиозное кредо определенной фазы, да и то лишь в крайних его проявлениях. То же мироотношение, о котором я говорю, не уводит от мира, а учит любить его горячей и бескорыстной любовью. Оно не противопоставляет «миров иных» миру сему, но все их воспринимает, как ожерелье на груди Божества. Разве хрустальная лампа меньше нам нравится оттого, что она прозрачна? Разве мы будем меньше любить наш мир оттого, что сквозь него просвечивают другие? Для человека, чувствующего так, и эта жизнь хороша, и смерть может быть не врагом, а добрым вожатым, если достойно прожитая жизнь на Земле предопределяет переход в иные — не менее, а еще более насыщенные, богатые и прекрасные формы миров…
…В том, что человек постепенно приучается воспринимать шум лесного океана, качание трав, течение облаков и рек, все голоса и движения видимого мира, как живое, глубоко осмысленное и к нему дружественное. Будет усиливаться, постепенно охватывая все ночи и дни, чувство, неизменно царящее над сменой других мыслей и чувств: как будто, откидываясь навзничь, опускаешь голову все ниже и ниже в мерцающую тихим светом, укачивающую глубь — извечную, любящую, родимую. Ощущение ясной отрады, мудрого покоя будет поглощать малейший всплеск суеты; хорошо в такие дни лежать, не считая времени, на речном берегу и бесцельно следить прохладную воду, сверкающую на солнце. Или, лежа среди старого бора, слушать органный шум вершин да постукивание дятла. Надо доверять тому, что стихиали Лиурны уже радуются тебе и заговорят с твоим телом, как только оно опустится в текучую плоть их, что стихиали Фальторы или Арашамфа уже поют тебе песнишелестящей листвой, жужжанием пчел и теплыми воздушными дуновениями. Когда по заливным лугам, пахнущим свежескошенмым сеном, будешь возвращаться на закате домой с далекой прогулки, поднимаясь в нагретый воздух пригорков и опускаясь в прохладные низины, а тихий туман начнет заливать все, кроме верхушек стогов, — хорошо снять рубашку, и пусть ласкают горячее тело этим туманом те, кто творит его над засыпающими лугами…
…Лично у меня все началось в знойный летний день 1929 г. вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним, и к тем, чье ликование чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти невидимые существа с радостью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле слышно прозванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной. С этого началось…
…Однажды я предпринял одинокую экскурсию, в течение недели странствуя по Брянским лесам. Стояла засуха. Волокнами синеватой мглы тянулась гарь лесных пожаров, а иногда над массивами соснового бора поднимались беловатые, медленно менявшиеся дымные клубы. В продолжение многих часов довелось мне брести по горячей песчаной дороге, не встречая ни источников, ни ручья. Зной, душный как в оранжерее, вызывал томительную жажду. Со мной была подробная карта этого района, и я знал, что вскоре мне должна попасться маленькая речушка, такая маленькая, что даже на этой карте над нею не обозначалось никакого имени. И в самом деле: характер леса начал меняться, сосны уступили место кленам и ольхе. Вдруг раскаленная, обжигавшая ноги дорога заскользила вниз, впереди зазеленела поемная луговина и, обогнув купу деревьев, я увидал в десятке метров перед собой излучину долгожданной речки — дорога пересекала ее вброд. Что за жемчужина мироздания, что за прелестное Божье дитя смеялось мне навстречу! Шириной в несколько шагов, вся перекрытая низко нависавшими ветвями старых ракит и ольшаника, она струилась точно по зеленым пещерам, играя мириадами солнечных бликов и еле слышно журча.
Швырнув на траву тяжелый рюкзак и сбрасывая на ходу немудрящую одежду, я вошел в воду по грудь. И когда горячее тело погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и солнечного света задрожала на моих плечах и лице, я почувствовал, что какое-то невидимое существо, не знаю из чего сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной радостью, с такой смеющейся веселостью, как будто она давно меня любила и давно ждала. Она вся была как бы тончайшей душой. этой реки — вся струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из прохлады и света, беззаботного смеха и нежности, из радости и любви. И когда, после долгого пребывания моего тела в ее теле, а моей души — в ее душе, я лег, закрыв паза, на берегу под тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что сердце мое так освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы оно быть когда-то в первые дни творения, на заре времен. И я понял, что происшедшее со мной было на этот раз не обыкновенным купанием, а настоящим омовением в самом высшем смысле этого слова…
…Из-за дубов выплыла низкая июльская луна, совершенно полная. Мало-помалу умолкли разговоры и рассказы, товарищи один за другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался бодрствовать у огня, тихонько помахивая, для защиты от комаров, широкой веткой.
И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медленно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня; ч все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством. Эти древние леса и прозрачные реки, люди, спящие у костров, и другие люди — народы близких и. дальних стран, утренние города и шумные улицы, храмы со священными изображениями, моря, неустанно покачивающиеся, и степи с колышущейся травой — действительно все было во мне тою ночью, и я был во всем. Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные, совсем не такие, какие мы видим всегда, белые звезды, большие и цветущие, тоже плыли со всей мировой рекой, как белые водяные лилии.
Хотя солнца не виделось, было так, словно и оно тоже текло где-то вблизи от моего кругозора. Но не его сиянием, а светом иным, никогда мною невиданным, пронизано было все это — все, плывшее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как дитя в колыбели…
…Позднее я старался всеми силами вызвать это переживание опять. Я создавал все те внешние условия, при которых оно совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал на том же точно месте, в такие же ночи. Все было напрасно. Оно пришло ко мне опять столь же внезапно лишь 20 лет спустя, и не в лунную ночь на лесной реке, а в тюремной камере…