Телеграмма из Москвы
Шрифт:
– - Товарищ Столбышев, -- быстро заговорил он, -- колонна прибыла из Москвы прямым ходом. Говорят, месяц ехали. Что делать? Куда девать? Тысячу уборных привезли.
– - То-есть, каких, того этого, уборных?
– - Которые хранить в сухом месте, -- вздохнул Мамкин.
– - В первой партии было тридцать штук, а теперь целую тыщу унитазов приперли. Что с ними делать? На что Сечкин мастер на все руки, и тот посмотрел да и говорит: "Ежели бы не такая особая конструкция, ежели бы из него можно было самогонный аппарат сделать или детскую ванночку, взял бы, а так на что он мне?" Беда!..
– - Ты, того этого, не критикуй. Москва знает, что делает, -- одернул
Если бы сведения о прибытии в Орешники партии унитазов чудом просочились через железный занавес и стали бы известны на Западе, несомненно это произвело бы сенсацию. В некоторых государствах были бы срочно созваны заседания кабинета министров. А на страницах печати появились бы комментарии известного газетного Вольтера: "Кремль ведет политику мира!", в которых стояло бы, что отношения между Кремлем и Пекином ухудшились и Мао Цзе-дун стал на путь Тито, поэтому его надо задобрить -- отдать Формозу; что Тито сблизился с Кремлем и поэтому надо его задобрить -- дать ему сто миллионов помощи; что русский империализм со времен Ивана Грозного был нестерпим и что теперь советское правительство делает реальные шаги к миру, переключив промышленность на производство унитазов и что поэтому надо вести переговоры и расширять торговлю Запада с Востоком. Такова была бы реакция на это событие на Западе. Но Столбышев трактовал факт прибытия партии унитазов по другому.
– - Ты знаешь, Взятников, -- говорил он полушопотом, -- тут одно из трех: или будет, того этого, война и Москву разгружают от ценностей; или победил новый курс какого-нибудь вождя и он временно задабривает народ, чтобы, так сказать, пустив остальных вождей к праотцам, иметь поддержку; или, наконец, пускают пыль в глаза иностранцам насчет мирной политики и к нам, может, того этого, пришлют партию каких-нибудь заграничных дураков...
Долго шептались они и, наконец, решили: Маланина пока не арестовывать, а выжидать, что будет: в случае войны его проще будет повесить, в случае уничтожения одного из вождей ему можно будет пришить связь с ним, в случае приезда иностранцев не стоит подымать шум, пока они не уедут.
Окончив совещание, районный Макиавелли с районным Фуше пошли отдыхать. Светало. У большой вереницы грузовых машин шоферы разожгли костер и сгрудились вокруг него. Закаленные в борьбе с бездорожьем, душевно израненные встречами с милицией, физически подорванные качеством советских машин, они пели грустную песню сиплыми голосами. Рядом стоял дед Евсигней, проснувшийся по старой привычке единоличника с первыми петухами, и, пригорюнившись, слушал.
– - Эх вы, бурлачки горемычные, -- вздыхал он.
– - И куда только судьба вас не бросает...
– - Министерство нас бросает, -- ответил один из бурлаков атомного века.
– - Не успели отвезти из Москвы в Ташкент лыжную мазь, на тебе, погнали в Орешники. А дома жены с детишками плачут...
И опять грустная песня поплыла над Орешниками, грустная, как удел шофера при наличии системы государственного планового хозяйства.
– ------
ГЛАВА VIII. КОНТРМИНИСТР
Часов в девять утра в Орешники бодрой походкой вошли два незнакомца. Один из них, на вид лет тридцати пяти, высокий, стройный, с небольшими искусно подстриженными и подбритыми усиками, был одет в чудный, заграничный найлоновый костюм. Тонкого фетра серая шляпа его, ботинки на белой каучуковой подошве, легкий плащ, который он держал перекинутым через руку, пестрый галстук, -- все это было первосортного заграничного качества. Второй, помоложе, был одет тоже невиданно шикарно для Орешников, но почти во все отечественного производства. В руках он нес большой, сверкающий, крокодиловой кожи портфель. Держался он на шаг сзади заграничного костюма и изредка забегал вперед, чтобы, отвечая, заглянуть в лицо с франтовскими усиками.
Первый был проходимец и спекулянт Гога Дельцов, московская знаменитость, не менее уважаемый и известный в столице, чем любая звезда киноэкрана, или солист Большого театра. Второй был его помощник и адъютант Коля Брыскин.
– - То-то, друг Коля, -- ворковал приятным баритоном Дельцов.
– - Вот они и Орешники. Дичь и глушь. Но сколько прелести! Как нетронуто девственно выглядят колхозные поля -- никакого насилия над природой. Как живописно растут лопух, васильки и репейник! Пшеница -- по пояс, если стать на четвереньки. Неописуемая красота! Великий мастер природы Тургенев в этих местах, да при этом бы строе, мог бы создать невиданные шедевры. Но не дожил старик до торжества социализма...
– - К нам направляется представитель туземной власти, -- перебил Дельцова подчиненный Брыскин, бесцеремонно, как в зоопарке, указывая пальцем на милиционера Чубчикова, отбивающего галошами строевой шаг.
Гога Дельцов оценил опытным взглядом фигуру милиционера и строго приказал:
– - Зеркалец и бус мелким вандалам не дарить. Прибереги для старших!
Чубчиков приблизился к ним на пять шагов и подобострастно взял под козырек, но обыкновенные при проверке чужих людей слова "ваши документы" застряли у него в горле. Так он и простоял, как рядовой при встрече с генералом, плотно прижав руку к козырьку, а незнакомые люди продефилировали мимо.
– - Служите?
– - тоном отца-командира спросил его Дельцов, оглядываясь.
– - Служу!
– - одним духом ответил Чубчиков, пуча глаза и выпячивая грудь колесом.
– - Старайтесь!
Дельцов и Брыскин, круто повернув, взяли направление на разбивших бивуак шоферов.
Чубчиков еще несколько минут простоял неподвижно, как в почетном карауле, потом нерешительно отнял руку от козырька и словно по команде -бегом марш!
– - пустился к избе Взятникова.
– - Одеты как министры или крупные жулики, -- докладывал он своему непосредственному начальнику.
– - Меня даже похвалили, говорят: старайтесь!
– - Сейчас разберемся, -- сопел со сна лейтенант, натягивая форменную сбрую.
Весть о прибытии незнакомцев с быстротой молнии облетела Орешники. И вскоре их окружили плотным кольцом.
– - Гляди, Манька, подошва на ботинках какая! Ну, как не влюбиться?!
– - Нужна ты ему с потресканными пятками. У него зазноба, небось, в шелковых платьях ходит, каждый день пахучим мылом моется.
– - Судьбина горькая, живут же люди...
– - А что у него на галстуке?
– - Кажись, обезьяна нарисована...
– - Как пишется в книжках -- великий свет!
– - Граждане, не напирайте! Да не напирай, говорю, успеешь посмотреть...
– - Шапка-то у него...
– - Не шапка, а шляпа!
– - Пропустите председателя райисполкома к месту происшествия!..
Семчук продрался через толпу и, еще издали кланяясь, подошел к незнакомцам. Поздоровавшись, он оглянулся по сторонам и, вынув из рукава вчетверо сложенный лист бумаги, вручил его Гоге Дельцову.
– - Так рано и уже донос?
– - спросил тот, принимая бумагу и брезгливо морщась.