Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
Шрифт:
— Да-да, — говорил я, — герой. Да, конечно, герой.
Я вспомнил комиссара Шмелькова, дядю Емельяна, Хрум-Хрума и голодного мальчонку, который сорок с лишним лет тому назад спрашивал меня, когда война кончится. Он мечтал хотя бы увидеть белую булку.
— Скажи, — спросил я мальчика, — а про гражданскую войну у вас тоже проходят на уроках истории?
— Проходят. А как же. У нашей учительницы отец после гражданской войны работал на обувной фабрике. Учительница нам рассказывала, что её отец другим ботинки шил, а сам ходил в деревянных туфлях. Ну, это вроде того, как мы по истории проходили, что раньше у военных были железные шлемы или там кольчуги. Только это когда было… Когда была гражданская война,
Он рассмеялся и убежал.
Я вышел за ограду на улицу. И снова мне не встречались знакомые люди, но многое напоминало мне о них. За сквером, в том месте, где когда-то была парикмахерская Канаревского, стояло одноэтажное здание с очень большими окнами и вывеской: «Ателье». В окнах стояли манекены с розовыми лицами, в новых пальто и костюмах. За ними я видел ряд швейных машин, у которых сидели девушки.
«Был бы Птица, — подумал я, — он учил бы их шить, был бы у них мастером-закройщиком».
Проходил я и мимо Обувки. И знаете, кого я вспомнил? Обувка очень выросла — её надстроили. Но дядя Емельян этого не видел.
У Дворца пионеров я постоял и послушал, как воркует малышня, совсем как воробьи. Один паренёк стремительно бежал во дворец, опаздывая, наверное, в какой-нибудь кружок. Он так нёсся, что с разбегу налетел на, меня.
— Извините, — сказал мальчонка и посмотрел в асфальт.
Я поднял его подбородок и спросил:
— Ты слышал про Шмелькова, про красного комиссара Шмелькова?
— Не, не слышал. Можно, дяденька, я побегу? Я опаздываю.
И он побежал.
Я пошёл за ним.
Над широкой лестницей бывшего купеческого клуба висел большой глобус, серебряная луна, золотая Венера и портрет первого космонавта. А между ними тут же летала модель нашей межпланетной станции.
Вокруг, на лестнице и на боковых площадках, ребята что-то клеили, красили и стругали. Должно быть, они готовили свой дворец к пионерскому сбору о космосе.
А мне надо было уходить.
У дверей я на прощание оглянулся. С потолка, над лестницей, свешивалось длинное красное полотнище с белыми буквами. Я прочитал четыре строчки:
Расступитесь, Марсы и Венеры!Я корабль космический веду.Именем учительницы первойНазову открытую звезду.Я вспомнил Серафиму Петровну и подумал, что своего учителя забыть нельзя никогда, потому что он отдаёт нам не только свой труд, но и своё сердце.
Да, Серафима Петровна жила счастьем своих учеников. И не было для неё большей радости, как видеть, что она помогла вырастить хорошего человека.
Как же мне захотелось увидеть её, рассказать ей о своих ошибках, горестях и радостях — о всей своей жизни. Мне стало жаль, что я никогда не говорил ей, как люблю ее, как много она мне даёт — не только своими знаниями, но и примером всей своей жизни. Ведь тогда, школьником, я не знал, что люблю её; мне казалось, что так положено: я учусь, она учит. Теперь я подумал: надо бы сделать так, чтобы ученики и после школы встречались со своим учителем. Пусть школьники эти будут уже инженерами или врачами, капитанами или трактористами. А всё равно учитель даже у взрослого своего ученика так подметит плохое и хорошее, как может подметить только мать. Учитель похвалит за хорошее — а это помогает работать ещё лучше, — поругает за плохое и, может быть, избавит от этого плохого. Ведь учителя своего мы привыкли слушаться с детства все годы, когда он терпеливо старался вылепить из нас хорошего человека. Сделала же Серафима Петровна чудесным человеком Хрум-Хрума.
Я вышел на улицу и снова пожалел о том, что не мог найти Андрейку, Хрум-Хрума. В справочном мне сказали, что такой не значится. Он выбыл из города в июне сорок первого года и не вернулся.
Где ты, Хрум-Хрум, сын Серафимы Петровны? Жив ли ты, Андрейка, или отдал свою жизнь на то, чтобы больше не было беспризорных, чтобы все дети на земле были счастливыми?
Нет, я не буду рассказывать о дне, проведённом в родном городе спустя сорок лет. Теперь это совсем другой город: с высокими домами, с вереницей автомобилей на мостовых, с клубом моряка на бульваре, с Дворцом пионеров, со множеством людей. Чем больше встречал я в этом городе людей, тем чаще вспоминал своих родителей, Серафиму Петровну, Шмелькова и Виктора…
Мне не забыть их никогда, как никогда не забыть моего детства.
Москва
1959–1960 гг.
ГРАНАТА В УШАНКЕ
ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ
Урок начался как обычно. Но минуту назад в классе был шум и гам, а у доски толкали друг дружку два парня. Один, что был пониже, сказал:
— Как дам тебе, Борька!
— А ну дай!
— И дам!
— А я посмотрю.
— И посмотришь…
Вмиг точно вихрь пронёсся: затопало, застучало, зашуршало. Учительница чуть задержалась у двери и вошла, будто и не видела непорядка: все чинно сидели за партами.
— …Так на чём мы в прошлый раз остановились? — Она сняла очки, протёрла их носовым платком, надела и чуть прищурилась.
— Новгород, — чуть привстав, сказал кто-то с последней парты.
— Новгород… — как бы про себя повторила учительница. — Этому древнему русскому городу более тысячи лет. И что интересно, ребята: там, в Новгороде, такая земля, что сохранились остатки деревянных домов и мощённые брёвнами мостовые, по которым тысячу лет назад ходили новгородцы. В наши дни находят даже обувь древних новгородцев… Сергиенко!.. Борис, ты о чём думаешь? У тебя такой взгляд, точно ты не на уроке, а витаешь где-то в небесах. А?
Борис встал. Он был высокий и чуть сутулился.
— Я думал об отце. Мама в войну извещение получила. Он воевал под Новгородом… пропал без вести.
— Прости, Сергиенко, — сказала учительница, — я ничего не знала об этом. Садись, Боря, садись…
В те годы война уже кончилась. Кто вернулся — живой, тут он, с женой и детьми. Кто погиб, о том говорили — вечная ему слава. А про отца Бориса Сергиенко так-таки ничего не узналось. Говорили разное: «Может, и смерть принял — да там, у врага. Мёртвый там и остался. Может, раненный, в плен попал и там его фашисты замучили».
А Борису хотелось закрыть глаза и увидеть, как там, под Новгородом, воевал отец. Он часто подходил к комоду, где из позолоченной рамки смотрело на него чуть скуластое лицо отца с чёрными, будто вычерченными, бровями.
И как же хотелось Борису побывать в тех местах, где тайна закрыла от него не только отца, но и память о нём! Сколько раз думал Борис о старинном Новгороде, где шёл в атаку его отец, где упал и не поднялся. Может быть, его засыпало землёй от разрыва снаряда и потом не нашли.