Телохранитель
Шрифт:
– Боль? – спросила Татьяна.
– Нет. Пессимист. Он не любит людей.
Как надо не любить людей, чтобы кричать от ненависти.
Нет мира под оливами. Человек одинаково страдает и в запущенной больнице с тараканами, и в отлаженном госпитале с медициной двадцать первого века.
– Он вам надоел? –
– Нет, нет… Совсем нет.
Эрика была рыженькая, со светлыми ресницами, совсем молодая. Татьяна протянула ей матрешку. Эрика первый раз видела, как одна деревянная фигурка выпадает из другой. Это привело ее в восторг. Она смеялась.
Приходила Эльза – этническая немка. Она прежде жила в Казахстане, потом эмигрировала на историческую родину. Получила место уборщицы в больнице и была счастлива. В России она была учительницей.
Эльза меняла простыни, вытирала пыль особыми составами и громко рассуждала о том, что, если бы русский врач получал зарплату Тильмана, он не только бы правильно совместил кость, он пришил бы Татьяне новую ногу за такие деньги.
Татьяна снималась у разных режиссеров. Но она никогда не играла специально плохо или специально хорошо. Она играла, КАК УМЕЛА. Человек умеет или нет. Францевич НЕ УМЕЛ. И деньги здесь ни при чем. Другое дело – больницы. Если бы в нашу больницу вложить миллион долларов, получилось бы не хуже этого госпиталя.
– Не получилось бы, – сказала Эльза.
– Почему?
– Потому что из миллиона половину украдут. И вторую половину тоже украдут.
– Ты рада, что уехала из России? – спросила Татьяна.
Эльза мрачно замолчала. Потом сказала:
– А наши старики очень быстро умирают здесь.
– Почему?
– Без России не могут жить. Кто Россию вдохнул, без нее уже не может.
Эльза ушла и увезла
Татьяна лежала и смотрела за окно. За окном – холмы, покрытые зеленью всех оттенков: от серого до темно-малахитового. В отрыве от холмов, на крупном плане – молодая елка. Ее ветки растут почему-то вверх.
Фестиваль, море, Алеша Горчаков – все ушло, отдалилось. Татьяна смотрела на прошедшие дни как из окошка самолета, когда земля стремительно удаляется и скрывается за облаками.
Однажды раздался долгий звонок. И она услышала слабый голос Алеши Горчакова:
– Дорогая моя…
– Ты что, – испугалась Татьяна, – такие деньги…
– Это не мои. Я со студии звоню.
– А что ты звонишь?
– У меня остановились часы. Это ты их остановила?
– Нет. Не я. Кто-то другой.
– Ты мучаешь мое подсознанье. Я не могу спать.
– Что ты хочешь? – прямо спросила Татьяна. – Ты хочешь, чтобы я кому-то позвонила? Похлопотала за тебя?
Он молчал.
– Я тебе помогу, – сказала Татьяна. – Не надо играть в роковые страсти. Я просто тебе помогу, и все.
Он молчал.
– Кому звонить? – спросила Татьяна.
– Никому. Мне.
– Я больная. И старая.
– Возраст – это цифры, – сказал он. – А ты – это ты.
«…Не жалейте о нас, ведь и мы б никого не жалели». Это неправда. Это – гордыня. И поэт, создавший эти строки, был горд. И защищался. За этими строчками все кричит: жалейте нас, сострадайте… Плачьте с нами, не отпускайте… Держите нас на поверхности своей жалостью…
За окном, в отрыве от других деревьев, стояла елка с поднятыми ветками и походила на девушку, которая стаскивает платье через голову.