Темная игра смерти. Том 1
Шрифт:
При свете свечей я сидела в холодной каменной кухне Ропщущей Обители и размышляла. Как этот снимок оказался у мальчишки? Значит, меня кто-то разыскивал, но кто? Полиция? Откуда они могли узнать, что я в Филадельфии? Нина?
Однако все мои догадки были лишены какого-либо смысла.
Я заставила Винсента вымыться в большой гальванизированной ванне, купленной Энн. Она принесла масляный обогреватель, но ночь выдалась холодной, и от тела Винсента, пока он купался, шел пар. Некоторое время спустя я помогла ему вымыть волосы. Ну и зрелище же мы представляли втроем: две благородные тетушки, купающие отважного юношу, только что вернувшегося
– Винсент, дорогой мой,– шептала я, втирая шампунь в его длинные волосы,– мы непременно должны узнать, откуда взялась эта фотография. Не сегодня, мой мальчик, сегодня на улицах будет слишком много народу, когда обнаружится твое «рукоделие». Но в самом ближайшем времени. И когда ты узнаешь, кто дал чернокожему снимок, ты приведешь этого человека сюда, ко мне.
Глава 24
Сол Ласки лежал в стальном саркофаге и размышлял о жизни. Он вздрогнул от холодного потока воздуха, идущего из кондиционера, подтянул колени к груди и в подробностях попытался вспомнить весеннее утро на ферме своего дяди – золотистый солнечный свет, игравший на тяжелых ветвях ив, поле белых маргариток за каменной стеной амбара…
Его левое плечо и рука распухли, в висках пульсировала кровь, пальцы покалывало, а вены на правой руке болели от бесконечных уколов. Но Солу почему-то была приятна эта боль, он не сопротивлялся ей. Боль стала для него единственным маяком, на который он мог положиться в густом тумане медикаментозного дурмана и полной дезориентации.
Сол перестал ощущать время. Он отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог поделать. Он помнил все подробности, по крайней мере до момента взрыва в здании Сената, но они никак не хотели располагаться в нужной последовательности. То он лежал на своей узкой койке в холодной стальной камере с металлической дверью, уходящей в стену; то пытался зарыться в холодную солому, ощущая морозный ночной воздух, проникающий через разбитое окно, и чувствовал, что скоро за ним придут оберст и немецкие охранники с овчарками.
Боль была маяком. Несколько минут отчетливого сознания за эти первые дни после взрыва были отмечены болью. Нестерпимая боль, когда ему вправляли сломанную ключицу,– зеленые хирургические халаты в окружении антисептических средств явно могли относиться к любому лечебному заведению. Но далее последовал ледяной шок белых коридоров и обитой сталью камеры, люди в строгих костюмах с яркими персональными значками, приколотыми к карманам и лацканам, и болезненные уколы, вызывающие галлюцинации и дискретность сознания.
Первые допросы также сопровождались болью. Их проводили двое – лысый коротышка и блондин с военной стрижкой. Лысый ударил Сола по плечу металлической дубинкой. Сол закричал, от боли из глаз невольно брызнули слезы, но внутренне он обрадовался – обрадовался тому, что сознание очистилось от тумана и мутных испарений.
– Вам известно мое имя? – осведомился лысый.
– Нет.
– Что вам говорил ваш племянник?
– Ничего.
– Кому еще вы рассказывали об Уильяме Бордене и других?
– Никому.
Может, до этого разговора, а может, позже – Сол точно не знал – боль растворилась в приятной дымке транквилизаторов.
– Вы знаете, как меня зовут?
– Чарлз Колбен, помощник по особым поручениям директора ФБР.
– Кто вам это сказал?
– Арон.
– Что еще вам рассказывал Арон?
Сол повторил весь разговор до малейших подробностей, которые мог припомнить.
– Кому еще известно о Вилли Бордене?
– Шерифу. Девушке.– И Сол рассказал о Джентри и Натали.
– Что вы еще знаете?
И он выложил все, что ему было известно.
Туман и видения наступали и отступали. Зачастую, когда Сол открывал глаза, он видел перед собой все ту же стальную камеру. Койка была прочно прикреплена к стене, уборная крохотная и без ручки спуска – вода сливалась автоматически через нерегулярные отрезки времени. Пища на стальных подносах появлялась, пока Сол спал. Он перебирался на металлическую скамью, съедал все принесенное и оставлял поднос. Когда он снова засыпал, поднос исчезал. Время от времени металлическая дверь открывалась и в камеру входили санитары в белой униформе. Они делали уколы или вели его по голым коридорам в маленькое помещение с зеркалами на стене. Его ставили лицом к зеркалу, и Колбен или еще один тип в сером костюме задавали ему бесконечные вопросы. Если он отказывался отвечать, ему снова делали укол, и тогда у него возникало острое желание подружиться с этими людьми и рассказать им все, что они от него хотят. Несколько раз он ощущал, как кто-то – Колбен? – проскальзывал в его сознание, и тогда у него всплывали воспоминания сорокалетней давности о подобном насилии. Но такое случалось редко. Уколы же делали постоянно.
Сол перемещался во времени взад и вперед: то он окликал свою сестру Стефу на ферме дяди Мойши, то пытался догнать отца в гетто в Лодзи, то засыпал гашеной известью трупы во рву, то пил лимонад и беседовал с Джентри и Натали или играл с десятилетними племянниками Ароном и Исааком на ферме Давида и Ребекки возле Тель-Авива.
Понемногу вызванная наркотиками дискретность сознания уменьшалась. Разрозненные временные отрезки увязывались воедино. Свернувшись на голом матрасе,– одеяла не было, а из-за стальной решетки немилосердно дуло,– Сол размышлял о себе и своей лжи. Оказывается, он лгал себе многие годы. Поиски оберста были ложью, оправдывавшей его бездействие. Его деятельность психиатра тоже была ложью, способом отодвинуть свои страхи на безопасное академическое расстояние. Его служба в качестве санитара во время трех израильских войн также представляла собою самообман, позволявший избегать конкретных действий.
Пребывая в сером мареве между наркотической нирваной и болезненной действительностью, Сол угадывал в истинном свете свою многолетнюю ложь. Он оправдывал себя вымышленными причинами, когда в Чарлстоне рассказывал шерифу и Натали о Нине и Вилли. Втайне он надеялся, что это подвигнет их к какому-либо действию. С себя же он груз ответственности за необходимость отомстить снимал и перекладывал на плечи других. Он обратился к Арону с просьбой найти Френсиса Харрингтона не потому, что был слишком занят, а потому, что подсознательно желал, чтобы все за него сделали Арон и Моссад. Теперь он понимал, зачем двадцать лет назад рассказал Ребекке об оберсте: не признаваясь себе в этом, он тайно надеялся, что она сообщит Давиду, а Давид в своей энергичной американо-израильской манере займется этим…