Темное дело

де Бальзак Оноре

Иногда она в сопровождении Готара исчезала на день-два, но ни господин д'Отсэр, ни его супруга никогда не расспрашивали ее о том, куда она ездила. Заметьте, что у Лорансы не было никаких странностей. Воительница скрывалась в ней под самой женственной и хрупкой на вид оболочкой. Сердце у нее было весьма чувствительное, но образ мыслей отличался мужественной решимостью и стоической твердостью. Ее прозорливые глаза не знали, что такое слезы. Глядя на кисть ее руки, белую и нежную, с голубыми прожилками, никто не подумал бы, что эта девушка может поспорить с самым ловким кавалеристом. Эта ручка, такая мягкая, такая тонкая, владела пистолетом и ружьем не хуже опытного охотника. Вне дома Лоранса всегда носила обычную для амазонок кокетливую касторовую шляпу со спущенным зеленым вуалем; поэтому на ее нежном лице и белой шее, закрытой черным шарфом, не сказывалось слишком долгое пребывание на свежем воздухе. При Директории и в начале Консульства она могла вести такой образ жизни, не привлекая ничьего внимания; но с тех пор как государственная власть начала крепнуть, новые должностные лица — префект департамента Об, друзья Малена и сам Мален — пытались подорвать уважение к девушке, Лоранса только и помышляла о свержении Наполеона, притязания и торжество которого вызвали в ней своего рода ярость, но ярость хладнокровную и целеустремленную. Она, незаметный и неведомый враг этого человека, осененного славою, целилась в него из глуши своих долин и лесов с зловещей пристальностью; иной раз ей трудно было владеть собою; она готова была уехать отсюда и где-нибудь в окрестностях Сен-Клу или Мальмезона убить его. Осуществление этого замысла вполне оправдало бы ее привычки и образ жизни; но со времени разрыва Амьенского мирного договора она была посвящена в намерения заговорщиков, целью которых было обратить 18 брюмера против первого консула, и с тех пор подчинила свою ненависть и силы обширному и превосходно осуществлявшемуся плану; согласно последнему, Наполеону должен быть нанесен удар извне — могучей коалицией России, Австрии и Пруссии, коалицией, которую он, став императором, разгромил при Аустерлице, — и изнутри, при помощи союза людей самых различных взглядов, но объединенных

общей ненавистью, причем многие из них, подобно Лорансе, обдумывали, как устранить этого человека, не останавливаясь и перед тем, что называют словом «убийство». Таким образом, эта девушка, столь хрупкая на вид и столь сильная в глазах тех, кто ее хорошо знал, служила в настоящее время верным и надежным посредником для дворян, пробравшихся на родину из Германии, чтобы принять участие в упомянутом опасном предприятии. Фуше воспользовался союзом зарейнских эмигрантов для того, чтобы запутать в их заговор герцога Энгиенского. Пребывание этого принца на территории Бадена, неподалеку от Страсбурга, впоследствии придало убедительность подозрениям Фуше. Главный вопрос — действительно ли герцог был посвящен в этот заговор, действительно ли он должен был, в случае удачи, появиться во Франции — остается тайною, относительно которой, как и относительно некоторых других, принцы из семьи Бурбонов хранили глубочайшее молчание. Но когда история этой эпохи начнет стареть и отходить в прошлое, беспристрастные историки назовут по меньшей мере неосторожностью появление герцога вблизи границы как раз в тот момент, когда должен был осуществиться грандиозный заговор, в тайну которого королевская семья была бесспорно посвящена. Ту осторожность, которую проявил Мален, удалившись для переговоров с Гревеном на лесную полянку, Лоранса вносила во все свои мельчайшие дела. Она принимала представителей, совещалась с ними либо где-нибудь на опушке Нодемского леса, либо по ту сторону сен-синьской долины, между Сезанной и Бриенной. Иной раз она, в сопровождении Готара, могла проскакать сразу пятнадцать лье, причем, когда она возвращалась в Сен-Синь, на ее свежем лице не было и тени усталости или озабоченности. Однажды она заметила в глазах у этого пастушка, тогда еще девятилетнего мальчика, то простодушное восхищение, которое у детей вызывается всем необыкновенным; она взяла его себе в конюхи и научила ухаживать за лошадьми с той особой заботливостью и вниманием, как принято у англичан. Она обнаружила в нем старательность, понятливость и полное бескорыстие; она подвергла испытанию его преданность и убедилась, что он не только смышлен, но и благороден: он не допускал мысли о награде; Лоранса занялась воспитанием этой столь еще юной души, была к нему добра, царственно добра; она привязала его к себе и сама к нему привязалась, шлифуя это полудикое создание, но не лишая его ни самобытности, ни простоты. Когда она в достаточной мере проверила его почти собачью верность, которую сама же в нем воспитала, Готар стал ее хитрым и простодушным сообщником. Крестьянский паренек, которого никому не пришло бы в голову в чем-либо подозревать, ездил до самого Нанси, и иной раз никто не замечал его отсутствия. Он прибегал ко всем уловкам, применяемым лазутчиками. Крайняя недоверчивость, к которой его приучила хозяйка, ничуть не испортила его природы. Готар обладал одновременно и хитростью женщины, и наивностью ребенка, и неусыпной настороженностью заговорщика, но все эти драгоценные качества он прятал под маской глубоко невежественного и тупого деревенского парнишки. Этот мужичок казался придурковатым, хилым и неуклюжим, но как только надо было действовать, он становился увертливым, как рыба, ускользал, как угорь, понимал, как собака, с одного взгляда чужую мысль. Его добродушное широкое лицо, круглое и красное, сонные карие глаза, волосы, подстриженные по-крестьянски, одежда, небольшой рост — все придавало ему вид десятилетнего мальчика.

Господа д'Отсэры и де Симезы при содействии своей кузины, которая следила за их передвижением от Страсбурга до Бар-сюр-Об, пробирались в сопровождении еще нескольких эмигрантов через Эльзас, Лотарингию и Шампань, в то время как другие, не менее отважные заговорщики, высадились на французскую землю у скалистых берегов Нормандии. Переодевшись рабочими, д'Отсэры и Симезы шли лесами под руководством проводников, которые в течение последних трех месяцев были выбраны Лорансой в разных департаментах среди людей, наиболее преданных Бурбонам и в то же время наименее возбуждающих подозрения. Эмигранты спали днем и пускались в путь по ночам. При каждом из них было по два преданных солдата, из которых один шел впереди как разведчик, а второй следовал сзади, чтобы в случае беды прикрыть отступление. Благодаря этим военным предосторожностям отряд смельчаков благополучно достиг Нодемского леса, где была назначена встреча. Другие двадцать семь дворян пробрались из Швейцарии и прошли через Бургундию; их вели к Парижу с такими же предосторожностями. Г-н де Ривьер рассчитывал на пятьсот человек, в том числе на сто молодых дворян, предполагаемых офицеров этого священного отряда. Господа де Полиньяк и де Ривьер, как главари, вели себя в высшей степени достойно и сохранили в полнейшей тайне имена всех тех сообщников, которые так и не были обнаружены. И теперь можно утверждать, в согласии с разоблачениями, сделанными в годы Реставрации, что Бонапарт находился в таком же неведении о нависшей над ним грозной опасности, как и Англия, которая не понимала, что ей сулит расположившаяся в Булони армия; а между тем никогда еще полицией не управляли столь умные и ловкие люди. В тот момент, когда начинается эта история, некий трус, — а такой всегда найдется среди участников любого заговора, если их круг не ограничивается немногими людьми одинаковой душевной силы, — некий заговорщик, перед лицом смерти, дал показания, хотя, к счастью, и недостаточные, чтобы определить размах заговора, но достаточно ясные в отношении его цели. Поэтому-то полиция, как Мален и сказал Гревену, дала заговорщикам возможность действовать и ограничилась наблюдением за ними, намереваясь со временем захватить сразу все разветвления заговора. Однако правительство оказалось в известной мере вынужденным поспешить с принятием решительных мер, ибо Жорж Кадудаль, человек действия, который все решал самостоятельно, скрывался тогда в Париже с двадцатью пятью шуанами, готовясь к покушению на первого консула. В замыслах Лорансы ненависть сочеталась с любовью. Ведь уничтожить Бонапарта и восстановить Бурбонов значило вновь обрести Гондревиль и вернуть кузенам их благосостояние. Этих двух чувств, из которых одно является обратной стороной другого, достаточно, — особенно в двадцать три года, — чтобы пробудить и обострить все умственные способности и все жизненные силы. Поэтому в последние два месяца Лоранса казалась обитателям Сен-Синя красивей, чем когда-либо. Щеки ее порозовели, надежда порою придавала гордое выражение ее челу; но когда по вечерам при ней читали «Газету», где сообщалось о консервативных действиях первого консула, она опускала взор, чтобы в нем не прочли скорое и непреложное падение этого врага Бурбонов. Никому в замке и в голову не приходило, что минувшей ночью молодая графиня виделась со своими кузенами. Сыновья супругов д'Отсэров провели эту ночь ни более ни менее как в спальне графини, под одним кровом с родителями, ибо Лоранса, уложив двоих д'Отсэров, отправилась, чтобы не вызывать подозрений, между часом и двумя ночи на условленное место и, встретив там кузенов, отвела их в чащу леса, где и спрятала в покинутой хижине лесника. Она была так уверена, что вновь увидится с ними, что ничем не обнаружила своей радости; ничто не выдавало в ней тревоги ожидания; словом, она сумела сдержать малейшее проявление чувства и после того, как увиделась с ними, была невозмутимо спокойна. Красавица Катрина, ее молочная сестра, и Готар, оба посвященные в эту тайну, вели себя по примеру хозяйки. Катрине было девятнадцать лет. В этом возрасте девушки, как и юноши в возрасте Готара, бывают беззаветно преданны и готовы сложить голову на плахе, не проронив ни слова. Что же касается Готара, он лишь за то, чтобы вдохнуть запах духов, которым веяло от волос и платья графини, готов был вытерпеть самую страшную пытку.

Пока Марта, предупрежденная о неминуемой гибели, с быстротою тени скользила к бреши, следуя указаниям мужа, гостиная сен-синьского замка являла самую мирную картину. Собравшиеся здесь люди были так далеки от мысли о надвигавшейся буре, что их безмятежный вид вызвал бы невольную жалость у всякого, кто знал бы их истинное положение. В высоком камине, украшенном зеркалом, на раме которого танцевали пастушки в кринолинах, пылал огромный костер, какие разводят только в замках, расположенных на окраине лесов. Возле камина, в квадратном глубоком кресле, отделанном великолепным зеленым шелком и позолотой, отдыхала молодая графиня; поза ее говорила о крайней усталости. Лоранса только в шесть часов вернулась с границы провинции Бри; она ездила туда, чтобы выполнить роль разведчика и проводника для маленького отряда из четырех дворян и благополучно привести их в убежище, где им предстояло сделать последний привал перед тем, как пробраться в Париж; когда она вернулась, супруги д'Отсэры уже кончали обедать. Она настолько проголодалась, что села за стол, как была — в забрызганной грязью амазонке и полусапожках. После обеда она почувствовала такое изнеможение, что не имела даже сил раздеться, а откинулась на спинку огромного кресла, прислонилась к ней белокурой головкой в бесчисленных локонах и, вытянув ноги, положила их на скамеечку. Пламя камина сушило брызги грязи на ее амазонке и сапожках. Ее кожаные перчатки, касторовая шляпка, зеленый шарф и хлыст лежали на столике, куда она их бросила. Она то поглядывала на старинные часы Буль, стоявшие на каминной полке между двумя канделябрами, и соображала, улеглись ли уже четверо заговорщиков, то бросала взор на ломберный стол перед камином, за которым сидели г-н д'Отсэр, его супруга и сен-синьский кюре с сестрой.

Если бы даже эти люди не были непосредственными участниками описываемой нами трагедии, они заслуживали бы внимания как представители одной из разновидностей аристократии после ее разгрома в 1793 году. С этой точки зрения описание сен-синьской гостиной имеет прелесть исторической сценки, застигнутой врасплох.

Господин д'Отсэр, которому тогда шел пятьдесят второй год, высокий, сухопарый, румяный, обладавший крепким здоровьем, мог бы показаться челозеком с сильным характером, если бы не большие темно-синие глаза, говорившие о крайнем его простодушии. Подбородок его выдавался вперед, а расстояние между носом и ртом было несоразмерно велико, и это придавало ему покорный вид, вполне соответствовавший его мирному характеру, о котором говорили и другие, даже мельчайшие черты его лица. Седые волосы, примятые шляпой, которую он почти никогда не снимал, образовали на голове нечто вроде ермолки и подчеркивали ее грушевидную форму. У него был

плоский, невыразительный лоб, весь изрытый морщинами — результат деревенских трудов и постоянных треволнений. Орлиный нос придавал некоторую значительность его лицу, единственным же признаком силы служили густые, еще черные брови и яркий румянец на щеках — и этот признак не обманывал; будучи простодушен и мягок, г-н д'Отсэр все же являлся непоколебимым католиком и монархистом, и никакие соображения не могли бы заставить его отказаться от своих взглядов. Он покорно дал бы себя арестовать, не стал бы стрелять в полицейских и безропотно взошел бы на эшафот. Он не мог эмигрировать, ибо, кроме ренты в три тысячи франков, не располагал никакими средствами к жизни. Поэтому он подчинялся существующему правительству, не переставая быть верным королевской семье и желать ее восстановления; но он не стал бы компрометировать себя участием в какой-либо попытке вернуть Бурбонов. Г-н д'Отсэр принадлежал к той части роялистов, которые до конца своих дней не могли забыть, что были побиты и ограблены, — они так и остались молчаливыми и расчетливыми, озлобленными и безвольными, но неспособными ни на отречение, ни на жертву; они всегда готовы были приветствовать монархию, если она восторжествует, сохраняли верность церкви и духовенству, но от своего решения покорно выносить все унижения и горести не отступались. А это уже не убежденность, а упрямство. Действие — основа всякой партии. Неумный, но честный, скупой, как крестьянин, и вместе с тем аристократ по манерам, смелый в своих желаниях, но скромный в речах и поступках, из всего извлекающий выгоду и даже готовый стать сен-синьским мэром, г-н д'Отсэр был типичным представителем тех почтенных дворян, на лбу которых бог начертал слово mites [20] ; они не препятствовали бурям Революции, пронесшимся над их головами и их дворянскими гнездами, воспрянули при Реставрации, богатые благодаря своим сбережениям и гордые своей тайной преданностью династии, а после 1830 года снова удалились в свои поместья. Его платье, очень характерное для такого рода людей, красноречиво говорило и о нем самом, и об эпохе. Г-н д'Отсэр носил широкий плащ орехового цвета, с небольшим колетом, введенный в моду последним герцогом Орлеанским после его возвращения из Англии; во время Революции такие плащи являлись чем-то промежуточным между неказистой простонародной одеждой и изящными сюртуками аристократии. Бархатный жилет в полоску и с цветочками, покрой которого напоминал жилеты Робеспьера и Сен-Жюста, оставлял на виду верхнюю часть жабо в мелких складочках, покоящегося на сорочке. Он все еще носил короткие панталоны, но они у него были из грубого синего сукна, с потемневшими стальными пряжками. Дешевые черные шелковые чулки обтягивали его тонкие, как у лани, ноги в грубых башмаках и черных суконных гетрах. Он по старинке носил муслиновый воротничок в бесчисленных складочках, скрепленный у подбородка золотою пряжкой. Таким платьем, сочетавшим в себе элементы крестьянской, революционной и аристократической одежды, этот безобидный дворянин вовсе не хотел выказать какой-то политический эклектизм, он просто-напросто подчинялся обстоятельствам.

20

Смиренные, покорные (лат.).

Его жена, сорокалетняя женщина, с поблекшим лицом, рано состарившаяся от житейских невзгод, всегда словно позировала для портрета, а кружевной чепец, украшенный белыми атласными бантами, как бы подчеркивал торжественное выражение ее лица. Она еще пудрила волосы, хоть и носила белую косынку и шелковое платье цвета блошиной спинки, с гладкими рукавами и очень широкой юбкой — последний траурный наряд королевы Марии-Антуанетты. У нее был слегка вздернутый нос, острый подбородок, лицо почти треугольное, заплаканные глаза; но она «чуточку» румянилась, и это оживляло ее серые глаза. Она нюхала табак и при каждой понюшке принимала те жеманные предосторожности, которыми некогда злоупотребляли светские модницы; это была целая церемония, но все ее ужимки при этом объяснялись очень просто: у нее были красивые руки.

Аббат-францисканец по имени Гуже, бывший воспитатель двух молодых Симезов и друг аббата д'Отсэра, два года тому назад из расположения к д'Отсэрам и к молодой графине избрал себе в качестве убежища сен-синьский приход. Его сестра, мадмуазель Гуже, располагавшая рентой в семьсот франков, присоединяла эти деньги к скромному жалованью священника и вела его хозяйство. Ни церковь, ни церковный дом не были проданы ввиду их ничтожной ценности. Аббат Гуже жил в двух шагах от замка, ибо местами сад при доме священника и господский парк отделялись друг от друга только оградой. Поэтому аббат Гуже с сестрою два раза в неделю обедали в Сен-Сине и каждый вечер приходили поиграть с д'Отсэрами в карты. Лоранса же и взять карты в руки не умела. Аббат Гуже был седовласый старец с белым, как у пожилой женщины, лицом, любезной улыбкой, ласковым и вкрадчивым голосом; его приторное, немного кукольное лицо значительно выигрывало от высокого, умного лба и проницательных глаз. Он был среднего роста, хорошо сложен, всегда носил черный фрак французского покроя, серебряные пряжки на панталонах и башмаках, черные шелковые чулки, черный жилет, на который ниспадал белый воротничок, что придавало старику изящество, не нарушая притом его пастырского достоинства. Этот аббат, назначенный при Реставрации епископом Труа, благодаря своей прошлой деятельности научился разбираться в молодых людях; он понял всю силу характера Лорансы, оценил его и сразу же стал относиться к девушке с почтительностью и уважением; а это в значительной мере помогло ей занять в Сен-Сине независимое положение и подчинить своей воле строгую пожилую даму и добряка-дворянина, которых она, конечно, по заведенному обычаю, должна была во всем слушаться. Уже полгода аббат наблюдал за Лорансой с присущей священникам зоркостью, ибо они — самые проницательные люди на свете; и, даже не подозревая о том, что эта двадцатитрехлетняя девушка, в ту самую минуту, когда ее слабые ручки теребят отпоровшийся позумент амазонки, помышляет о низвержении Бонапарта, он все же догадывался, что она поглощена каким-то большим замыслом.

Мадмуазель Гуже была одной из тех старых дев, портрет которых можно набросать в двух словах, и этого вполне достаточно, чтобы их могли себе представить даже люди с самой скудной фантазией: она принадлежала к тем, кого называют дылдами. Бедняжка сознавала, что уродлива, и первая же подтрунивала над своим безобразием, обнажая при этом длинные зубы, желтые, как ее лицо, и костлявые руки. Но она была бесконечно добра и весела. Она носила чепец с лентами и накладку из волос, пресловутый казакин былых времен, широченную юбку с карманами, где вечно гремели ключи. Она еще в юности казалась сорокалетней, но, по ее словам, наверстывала упущенное и пребывала в этом возрасте уже лет двадцать. Дворянство она глубоко почитала, но, отдавая знатным людям чт'o им полагалось в смысле уважения и знаков внимания, умела соблюсти и собственное достоинство.

Это общество пришлось в Сен-Сине очень кстати, ибо у г-жи д'Отсэр не было, как у ее мужа, хозяйственных забот или, как у Лорансы, той живительной ненависти, которая помогает выдерживать гнет одиночества. К тому же за последние шесть лет жизнь стала заметно легче. Католический культ был восстановлен, и это позволяло верующим выполнять религиозные обязанности, а в сельской жизни они занимают больше места, чем где бы то ни было. Супруги д'Отсэры, успокоенные консервативными действиями первого консула, могли теперь переписываться с сыновьями, знать об их судьбе, больше не дрожать за их жизнь, настаивать на том, чтобы они ходатайствовали об исключении их из списков эмигрантов и вернулись во Францию. Казначейство выплатило свою задолженность по ренте и стало производить очередные платежи в срок. К этому времени д'Отсэры располагали, кроме пожизненной ренты, еще восемью тысячами годового дохода. Старик радовался своей мудрой дальновидности: все свои сбережения — двадцать тысяч франков, равно как и деньги своей подопечной, — он поместил в государственную ренту еще до 18 брюмера, а этот переворот, как известно, вызвал повышение курса фондовых ценностей на двенадцать — восемнадцать франков.

Долгое время замок Сен-Синь оставался пустым, запущенным и разоренным. Пока бушевали революционные бури, осмотрительный опекун сознательно воздерживался от каких-либо починок; но после Амьенского мира он совершил поездку в Труа и привез оттуда остатки обстановки двух особняков, выкупленные им у старьевщиков. Тогда-то благодаря его заботам и была обставлена гостиная замка. Пышные шелковые занавеси с зелеными цветами по белому фону, висевшие раньше в особняке Симезов, теперь украшали шесть окон гостиной, где сидели в тот вечер вышеупомянутые лица. Эта огромная комната была вся отделана резным деревом в виде панно, обрамленных точеным багетом и выкрашенных в серый цвет двух оттенков. Четыре двери были расписаны в духе эпохи Людовика XV сценками, исполненными в серых тонах различных оттенков. Заботливый опекун разыскал в Труа золоченые кронштейны, кресло, обитое зеленым шелком, хрустальную люстру, ломберный стол с инкрустациями и другие предметы, которые могли послужить восстановлению Сен-Синя в прежнем виде. В 1792 году вся обстановка замка была расхищена, ибо разгром особняков в городах нашел свой отклик и в деревне. Каждый раз, как старик ездил в Труа, он возвращался с какими-нибудь реликвиями былого великолепия: то это был прекрасный ковер, вроде лежавшего сейчас на паркетном полу гостиной, то часть столового сервиза или отдельные предметы из старинного саксонского и севрского фарфора. Полгода тому назад он решился откопать сен-синьское серебро, спрятанное поваром в его домике на самой окраине одного из обширных предместий Труа.

Этот преданный слуга, по имени Дюрие, и его жена навсегда связали свою судьбу с судьбой их молодой госпожи. Дюрие выполнял в замке самые различные обязанности, а жена его была ключницей. Дюрие взял себе в помощницы на кухню сестру Катрины; она изучала под его руководством кулинарное искусство и обещала стать превосходной поварихой. Если прибавить к ним старика садовника с женой, их сына, работавшего поденно, и дочь, служившую коровницей, — то вот и вся челядь замка. Полгода назад жена Дюрие тайком заказала для сына садовника и для Готара ливреи геральдических цветов графов де Сен-Синей. Хотя хозяин и разбранил ее за эту неосторожность, она была счастлива, что в день святого Лорана, в именины Барышни, обед был подан почти как прежде. Постепенное восстановление былого, требовавшее не малых трудов, безмерно радовало господ д'Отсэров и супругов Дюрие. Лоранса посмеивалась над всем этим и называла ребячеством. Но старик д'Отсэр не забывал и о существенном: он восстанавливал строения, подправлял ограды, сажал деревья всюду, где только было возможно, и старался извлечь пользу из каждого клочка земли. Поэтому вся сен-синьская долина считала его своего рода чудодеем по части земледелия. Он ухитрился отхлопотать сто арпанов спорной земли, не проданной в свое время, а присоединенной к общинным владениям; он превратил эту землю в луга, посеяв кормовые травы, и обсадил их тополями, которые за шесть лет выросли на диво. Он намеревался выкупить и кое-какие другие участки и извлечь доход из всех призамковых строений, заведя вторую ферму, которой мечтал управлять самолично.