Темные завесы

John Harrison

PASSING THROUGH VEILS

Вашингтон, округ Колумбия

Город призраков… Во имя кого-то из них Потомак [1] осиян огнями величественных монументов – усилия их увековечены, достижения их почитаемы. Для остальных это

бездонная трясина забвения, безграничная пустота тоски о былом, в которых они навеки увязли – неприкаянные, неупокоенные.

И обозленные до предела.

На Резервуар-роуд, неподалеку от перекрестка с Висконсин-авеню, всего в нескольких кварталах от Джорджтаунского университета, где улицы затеняют соборы вязов, пышных летом и готически строгих зимой, стоит очаровательный кирпичный таунхаус [2] в федеральном стиле. В стенах этого неприметного на вид дома постройки конца девятнадцатого века таятся изящные гостиные с дубовыми панелями на стенах и просторными паркетными полами, тихонько поскрипывающими и о чем-то вздыхающими по ночам. Второй этаж его украшают две большие спальни с собственными ванными комнатами, отделанными винтажной мозаичной плиткой, с тяжеленными ваннами на когтистых лапах – хозяйская, Ребеки и Роберта Райт, и еще одна поменьше, детская, их обожаемого годовалого сынишки Джек-Джека.

В этот тихий осенний вечер на улице ни души. В окнах загорается свет. Подаются коктейли, накрываются столы к ужину, люди смотрят по телевизору Кронкайта и «Час новостей» Макнила и Лерера [3] или переодеваются для диктуемых этикетом политических мероприятий, рядящихся под благотворительные. Где-то трепетное сопрано Эдит Пиаф вкрадчиво выводит меланхолическую мелодию «Осенних листьев», что разносится по ветру, словно далекий сон. В темно-синем седане, припаркованном чуть дальше по улице, огонек зажигалки на миг выхватывает из темноты пристальный взгляд мужчины, который смотрит вверх на тень, мелькающую за занавесками окна спальни.

Сидя за туалетным столиком с мраморной столешницей, Ребека Райт ерошит пальцами свои густые, но короткие волосы цвета воронова крыла, чтобы они выглядели и небрежно-растрепанно, и стильно. На дверце шкафа висит в ожидании черное платье от «Живанши», но сейчас на ней нет ничего, кроме тоненькой комбинации, которая облегает ее стройную фигурку словно вторая кожа. На чуть смугловатом лице ярко выделяются миндалевидные глаза цвета черного дерева, смотрящие на нее из зеркала с целой гаммой эмоций. Деланая апатия в них соперничает с тоской, смирением и стыдом. Причина едва скрыта прямо за ними.

Страх.

На туалетном столике стоит изящная деревянная шкатулка ручной работы – свадебный подарок от свекрови Ребеки, семейная реликвия, передаваемая из поколения в поколение женами Райтов, каждая из которых оставила в ней какую-нибудь особо редкостную и памятную для себя вещицу. Прядь детских волос, переписанное от руки любимое стихотворение,

драгоценная безделушка, скромный и непритязательный обрывок свадебной фаты – памятное значение каждого из хранящихся в ней предметов давно позабыто, но все это, как уверена Ребека, каким-то мистическим образом по-прежнему способно утешить и приветить каждую новую представительницу клана. Ребека тянется к шкатулке за вещицей, которую сама добавила туда. Это «Вальтер ППК» тридцать второго калибра. Изящный, женственный, смертоносный. Пальцы ее крепко смыкаются на рукоятке, когда она вынимает магазин, чтобы проверить, заряжен ли пистолет. Позади нее в зеркале возникает силуэт мужчины, который приближается к ней, и она может сказать, что он что-то прячет за спиной. Ребека быстро убирает пистолет обратно в шкатулку и закрывает ее, пока он ничего не заметил.

– С годовщиной, дорогая, – говорит Роберт, надевая ей на шею нитку таитянского черного жемчуга. Она знает, что эти жемчуга наверняка стоили целое состояние, но не смотрит на них. Ее взгляд по-прежнему прикован к полным нежности глазам мужа в зеркале, и страх и печаль, овладевшие ею всего мгновение назад, растворяются в туманной пустоте страсти.

– Я хочу тебя… – шепчет она, притягивая его руки к своим бедрам. Ее комбинация легко скользит вверх, когда он наклоняется, чтобы прижаться губами к ее затылку. Повернувшись, Ребека возится с пуговицами его костюмных брюк, и, пока она пытается стащить их с него, он поднимает ее лицо к своему. Их языки дразнят друг друга, взаимное возбуждение все нарастает. И вот они уже больше не в силах сдерживаться. Он подхватывает ее на руки и несет на кровать. Его губы легко скользят по ее горлу, животу, бедрам… Ухватившись за столбики кровати, она хватает ртом воздух.

А внизу доносящийся из стереосистемы голос Пиаф все продолжает доискиваться до сути классической баллады Джонни Мерсера.

А потом, пока Роберт по новой быстро принимает душ, Ребека ждет в гостиной возле проигрывателя – призрачное видение в своем простом, но элегантном платье от «Живанши», – слушая, как потрескивание дров в камине подчеркивает меланхолию Пиаф, перекликающуюся с далекой сиреной за окнами. Держит перед собой конверт от пластинки – смотрит на него, но ничего не видит. В глазах у нее проглядывает что-то шалое, порожденное борьбой между эндорфинами и адреналином у нее в крови.

«Это должно произойти сегодня, – говорит себе Ребека, нервно разглаживая отставший уголок обложки конверта, под которой она прячет правду. – Сегодня это должно закончиться».

Ребека укрепляет себя быстрым глотком скотча, ожидающего ее на проигрывателе, но тут ее отвлекает детский смех, донесшийся из фойе перед входной дверью. Джек-Джек, только что из ванны, высвобождается из объятий няни и нетвердой походкой ковыляет к матери, которая берет его на руки и прижимает к себе, вдыхая его теплый карамельный аромат, словно в самый первый раз.

– Будь умницей, слушайся нянечку, Джек-Джек, – говорит Роберт, не спеша спускаясь у них за спинами по лестнице.

«Боже, он просто великолепен», – думает Ребека, когда Роберт набрасывает шаль ей на плечи, сожалея, что нельзя опять затащить его наверх и еще разок соблазнить. Но «в Америке снова утро» [4] , и после пораженческого уныния предыдущего десятилетия все жаждут хоть немного изящества, хоть немного гламура, хоть немного веселья. Не показаться нельзя – сочтут надменной брюзгой. А кроме того, это может оказаться ее лучшим шансом покончить со всем этим кошмаром. Если у нее не сдадут нервы.

И если она готова пострадать от последствий.

Старинные каминные часы вестминстерскими курантами отбивают восемь, и Ребека передает Джека отцу, который крепко стискивает ребенка, вызвав у того громкий смех, прежде чем тот на вытянутых вверх отцовских руках «летит» обратно к няне.

– Будем не поздно, – говорит Роберт их собственной Мэри Поппинс.

Ребека наклоняется, чтобы в последний раз поцеловать Джек-Джека, и чуть не плачет, когда няня машет его крошечной ручкой – «пока-пока!».