Темные зеркала
Шрифт:
Жан с удивлением прислушался к шепоту аббата, полагая, что тот начал бредить на ходу. И подхватил его под костлявый локоть.
«Кого я любил кроме бога? – спрашивал себя аббат. И тут же отвечал. – «Никого». Его бог – неумолимый и ревнивый не потерпел бы рядом с собой в соперниках ни одного человеческого существа. И он отомстил. Он убил Еву, и покарал Адама годами холода и одиночества. Человеческая сущность подняла Сержа Муре на борьбу с богом – и он проиграл, как всегда проигрывает природа перед лицом неумолимой идеи, созданной тем же человеком. Снедаемый чувством вины, он бросился в ледяные объятия своего бога, уверенный
Аббат остановился и в ужасе закрыл глаза, испугавшись собственных мыслей, которые он успешно изгонял из своей головы все последние сорок лет. Нет-нет, он не предаст бога. Какие, право, страшные мысли приходят в болезни.
Исповедальню уже установили, и теперь Анетта сметала щеткой с каменного пола опилки и мусор. Другая женщина мыла ступени, ведущие к алтарю. Все стены были уже увешаны еловыми ветками, среди темной зелени которых выделялись яркие капли бессмертников – алых, желтых, оранжевых. Золоченая статуя девы Марии держала в руке гирлянду из сухих малиновых цветов, каждая складка ее одежды была протерта и сверкала как свежевыкрашенная. Церковь приобрела праздничный вид, и казалось, вот-вот зазвучит под ее куполом рождественский гимн, сопровождаемый надтреснутыми звуками старого органа.
Аббат преклонил колено перед алтарем, с трудом поднялся и решил присесть, чтобы дождаться окончания уборки и потом самому запереть церковь. Но сесть ему так и не удалось – на самой последней скамье, он увидел женщину в трауре. Ее лицо покрывала густая вуаль, а надломленная линия плеч выдавала человека, понесшего тяжкую утрату. Серж удивился – единственная смерть в Арто, о которой он знал – была смерть госпожи Тома, но вряд ли ее дочери уже успели сшить себе траурные наряды. И он направился к таинственной незнакомке, желая принести ей соболезнования и как-то утешить.
Аббат не сделал и двух шагов, как его снова оглушил сильный запах увядающих лилий и роз, настолько густой, что остальной путь он проделал как в тумане. Опираясь рукой о спинки скамей, он приблизился к даме в черном, и тут она откинула вуаль. Дрожь ужаса потрясла аббата с головы до ног, и он с криком рухнул на каменные плиты.
Анетта обернулась на крик, и увидела святого отца распростертым на полу. Другая женщина – тетушка Леру, тоже отбросила тряпку, и замерла, открыв рот.
– Господину аббату плохо, он упал! – Крикнула Анетта. – Иди сюда!
Женщины перевернули аббата на спину. Он был необыкновенно бледен, а из уголка рта текла струйка крови. Анетта нагнулась и уловила слабое дыхание.
– Он жив, – произнесла она с облегчением.
– Не думаю, что это надолго, – озабоченно ответила тетушка Леру. – У него кровь горлом идет. Плохо дело. Мне показалось, что он позвал кого-то из нас, перед тем как упасть?
– Не знаю, – покачала головой Анетта. – Он крикнул «Альбина!».
– Странно. В нашей деревне и нет никого с таким именем.
Муре перенесли в его домик при церкви, где под аханье Дезире и кухарки уложили его в пустой комнатке, с голыми стенами, на одной из которых чернел внушительных размеров крест. Срочно вызванный деревенский врач, неумело осмотрел его и огласил горестную весть – аббат не проживет и дня. Такая запущенная форма чахотки. Да он, как видно, совсем не следил за своим здоровьем!
– Необходимо позвать священника, – пробормотала кухарка и испуганно умолкла. Единственный священник прихода лежал сейчас распростертый на постели, а кюре ближайшей церкви святого Сатюрнена находился за много лье.
В конце концов, было решено снарядить Жана. Дезире вывела из конюшни единственную лошадь и впрягла ее в телегу. Жан тут же и уехал. При удачном стечении обстоятельств он мог бы вернуться через двадцать часов.
Аббат лежал с закрытыми глазами, и из его груди с каждый вздохом вырывался хрип. Кровотечение удалось остановить, но в сознание он так и не пришел. Рядом с кроватью сидела Дезире, задыхаясь от слез и держа брата за руку. Ее умственные способности так и не пробудились. И сейчас, уже достигнув почти своего шестидесятилетия, она оставалась большим ребенком, и как ребенок мгновенно переходила от отчаяния к радости. Сейчас она всхлипывала, широко открыв рот, и слезы как весенний дождь непрерывно лились из опухших глаз. Впрочем, она скоро успокоилась и торопливо принялась за уборку комнаты, аккуратно сложив одежду аббата на спинку стула. Потом ухватила таз с теплой водой и принялась губкой протирать лицо больного, забрызганное кровью. Всю свою заботу, которую она отдавала питомцам скотного двора, сейчас она перенесла на брата, которому раньше уделяла слишком мало времени.
Вопреки предсказанию врача, больной пережил ночь и наутро даже почувствовал прилив сил, какой чувствуют все больные чахоткой перед агонией. Дезире напоила его бульоном с ложки, и он устало откинулся на подушки. Перед его глазами проплывали все те же знакомые образы – сад Параду, Альбина. И снова и снова возвращался он к пугающей картине – Альбина бледная и застывшая на ложе из цветов, словно прекрасная шкатулка, заключающая в себе не рожденного ребенка. Те самые цветы, которыми они любовались вдвоем, приносившие столько радости – стали палачами для несчастной брошенной Альбины. Никто не видел, как она в отчаянии срезала все эти левкои и розы, полностью опустошив сад. Как принесла их в свою комнату, усыпав ими пол и кровать. Как плотно закрыла окна и двери и уснула на ложе из цветов, чтобы умереть вместе с ними, задохнувшись в их агонии.
– Pax huic domui, – Раздался голос кюре церкви святого Сатюрнена – отца Орельена.
Больной вздрогнул и заметался. А в комнату уже входили отец Орельен и Жан со Святыми дарами. Аббата Муре было решено соборовать и причастить.
– Если хочет бог, и я хочу! – Провозгласил кюре, – Не мучит ли тебя совесть? Доверь мне свои сомнения, облегчи свою душу, брат мой.
Он перекрестил воздух сосудом с миром. Но ответа на свои вопросы так и не получил. Тогда он окропил постель святой водой и произнес:
Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor; lavabis me, et super nivem dealbabor {1}.
Едва капли холодной воды коснулись аббата, как он задрожал всем телом и в его угасающих глазах отразился ужас.
Муре поднял, дрожащую от слабости руку, покрытую сухой, словно пергаментной кожей. Это был жест защиты, отталкивающий и брата Орельена и Святые дары и самого бога. Его голова перекатывалась по подушке, а губы силились произнести что-то. Брат Орельен наклонился к больному, но вместо слов покаяния услышал лишь тихое «нет, нет, нет».