Темный карнавал
Шрифт:
Дурацкое это было занятие: жать зерно, которое сей же миг сгнивает. К концу недели Дрю решил, что в ближайшие дни в поле не выйдет.
Залежавшись в постели, он прислушивался к тишине в доме. Тишина говорила не о смерти, а о жизни и благополучии.
Дрю встал, оделся и не спеша позавтракал. Работать он не думал. Выйдя подоить корову, он выкурил на веранде самокрутку, послонялся немного по заднему двору, вернулся в дом и спросил Молли, куда и зачем собирался.
— Подоить коров, — отвечала жена.
— А, ну да.
Дрю снова вышел. Коровы ждали
Весь остаток утра он сидел на задней веранде и крутил самокрутки. Смастерил для младшего Дрю игрушечную лодочку и еще одну для Сьюзи, сбил немного масла, сцедил пахту, но все время его не отпускала головная боль. Солнечный жар жег голову изнутри. Приближался ланч, но есть не хотелось. Дрю следил за пшеницей, как она ходила волнами под ветром. Руки, сложенные на коленях, непроизвольно сгибались, в пальцах свербило, и они хватали воздух. Ладони горели. Дрю встал, отер руки о штаны, снова сел, начал сворачивать самокрутку, но, озлившись, с ругательством отшвырнул ее прочь. Чувство было такое, словно у него отрезали руку — не одну из двух, а третью — или он потерял часть себя. Что-то было неладное с ладонями, руками.
Он услышал шепот ветра в поле.
До часу дня он мотался по дому и около, мешал домашним, раздумывал, не прорыть ли оросительную канаву, но на самом деле у него из головы не шла пшеница, такая красивая и спелая, ждущая косы.
— К черту!
Он шагнул в спальню и сорвал со стены косу, висевшую на крючке. Постоял на месте. Ему полегчало. Руки еще больше зачесались. Голова не болела. Третья рука вернулась на место. Он полностью обрел себя.
Это был инстинкт. Нелепый, как молния, что бьет, но не обжигает. Пшеницу нужно жать каждый день. Жатва необходима. Почему? Да просто необходима, и все тут. Глядя на косу в своих крупных руках, он рассмеялся. Вышел, насвистывая, в зрелое, полное ожидания поле и принялся за работу. Чуток тронулся, думал он. Черт, ведь поле как поле, ничего в нем особенного? Почти ничего.
Дни бежали резво, как бойкие лошадки.
Свою тягу к работе Дрю Эриксон начал сравнивать с болезненной жаждой или голодом. С самыми привычными жизненными потребностями.
Однажды в полдень дети принялись играть с косой. Отец, за ланчем в кухне, услышал их хихиканье и вышел забрать косу. Он не кричал на них, но выглядел очень встревоженным. С тех пор он каждый раз после работы убирал косу под замок.
Не было дня, чтобы он не выходил в поле.
И вверх, и вниз. И вверх, и вниз, и наискось. И вверх, и вниз, и наискось. Вжик-вжик. И вверх, и вниз.
И вверх.
Подумай о старике, как он умер со стеблем пшеницы в руках.
И вниз.
Подумай об этой мертвой земле, земле, населенной пшеницей.
И вверх.
Подумай о том, как чудно, заплатами, она растет.
И вниз.
Подумай…
Желтая волна пшеницы захлестнула его лодыжки. Небо потемнело. Дрю Эриксон согнулся, схватившись за живот и бессмысленно вращая глазами. Мир заколебался.
— Я убил человека! — задыхаясь, прохрипел Дрю, схватился за грудь и упал на колени рядом со скошенным стеблем. — Я убил незнамо сколько…
Небо пошло кругом, как голубая карусель на деревенской ярмарке в Канзасе. Только музыки не было. Один лишь звон в ушах.
Когда Дрю, волоча за собой косу, ввалился в кухню, Молли сидела за голубым кухонным столом и чистила картошку.
— Молли!
В глазах у него стояли слезы, и он едва видел жену.
Она сидела, уронив руки, и ждала, что он скажет.
— Собирай-ка вещи. — Дрю глядел в пол.
— Почему?
— Мы уезжаем, — глухо проговорил он.
— Уезжаем?
— Этот старик. Знаешь, чем он здесь занимался? Я говорю о пшенице, Молли, и о косе. Стоит взмахнуть косой на пшеничном поле, и умирает множество народу. Ты их подкашиваешь, и…
Молли поднялась на ноги, положила нож, сгребла в сторону картошку и мягко, сочувственно проговорила:
— Ты вымотался. Здесь мы живем месяц, а прежде проделали большой путь, недоедали. А ты еще работаешь как проклятый, не пропуская ни дня, вот и вымотался…
— Я слышу в поле голоса, печальные голоса. Просят меня остановиться. Просят не убивать их!
— Дрю!
Он ее не слышал.
— Пшеница растет не так, как надо, не по-людски. Я тебе не говорил. Она какая-то ненормальная.
Жена глядела на Дрю бессмысленными, похожими на голубые стекляшки, глазами.
— Думаешь, я спятил? Но погоди, это еще не все. О боже, помоги мне, Молли, я ведь только что убил свою мать!
— Прекрати! — возмутилась Молли.
— Я срезал стебель и убил ее, я почувствовал, что она умирает, потому-то я и понял…
— Дрю! — Ее злой, испуганный голос прозвучал хлестко, как пощечина. — Заткнись!
— Ох… Молли… — бормотал он.
Коса выпала из его рук и грохнулась на пол. Молли раздраженно ее схватила и поставила в угол.
— Десять лет мы прожили вместе, — сказала она. — Порой во рту маковой росинки не бывало — одна только пыль да молитвы. А теперь, когда нам вдруг посчастливилось, ты взял и не выдержал!
Она принесла из гостиной Библию.
Зашуршала страницами. Так же шуршала пшеница при слабом ветерке.
— Сядь и слушай, — распорядилась Молли.
С улицы донеслись голоса. Это дети смеялись рядом с домом в тени большого виргинского дуба.
Молли стала читать из Библии, то и дело поднимая глаза, чтобы проследить за выражением лица Дрю.
Она стала читать ему из Библии каждый день. На следующей неделе в среду Дрю отправился пешком на почту в соседний город, и там его ждало письмо.
Когда он вернулся домой, его было не узнать. Он протянул письмо Молли и слабым дрожащим голосом пересказал его содержание.
— Мать умерла… во вторник в час дня… сердце…
К этому Дрю Эриксон добавил одно:
— Посади детей в машину, погрузи продукты. Мы едем в Калифорнию.