Тень, ползи!
Шрифт:
Я опустил пальцы в блюдо и брызнул его содержимым на порог Пирамиды. Взял кувшин и вылил его содержимое на этот порог. Потом вернулся к костру и начал подкармливать его, беря ветви в красные руки.
Теперь у приземистого алтаря стоял де Керадель. Он поднял в руках маленькое тело и бросил его в Пирамиду. Дахут напряженно застыла рядом, высоко подняв золотой серп, но серп больше не был золотым. Он стал красным, как мои руки. Между нами и вокруг нас вился дым от священного огня.
Де Керадель выкрикнул слово, и пение прекратилось. Из рядов жертв, спотыкаясь, вышел мужчина, с широко раскрытыми, немигающими
Человек на камне закричал от боли. И, как подкормленные этим криком, вспыхнули огни святого Эльма. Они пульсировали, то разгорались, то увядали. Жертва замолкла, де Керадель нажал на горло… боль жертвы должна быть безмолвной, безмолвную боль труднее переносить, поэтому она более приемлема для Собирателя…
Кувалда нанесла последний удар, раздробив ребра и превратив в месиво сердце. Дым от огня уходил в Пирамиду. Де Керадель поднял высоко над головой тело жертвы.
Он бросил его в Пирамиду, а красные руки Дахут бросили туда же меньшее тело.
Красные руки Дахут!
В Пирамиде послышалось гудение, как от множества мух, питающихся падалью. Туман над Пирамидой сгустился. Бесформенная тень сгустилась в тумане и нависла над Пирамидой. Она сделала туман темным, она опустилась на Пирамиду, но я знал, что это только часть чего-то, протянувшегося до края галактики, и что наш мир в этом чем-то только ничтожный мотылек, а наше солнце – ничтожная искорка… Это нечто повисло над Пирамидой, но не вошло в нее.
Снова в руках Дахут сверкнул золотой серп; снова де Керадель наполнил блюдо и кувшин и передал их мне; снова оцепенело прошел я сквозь туман и дым к алтарю и брызнул красным на огонь и на порог Пирамиды, полил порог содержимым кувшина.
Де Керадель снова высоко поднял кувалду и выкрикнул имя. Из рядов жертв вышла женщина, старуха, сморщенная и дрожащая. Помощники де Кераделя раздели ее, он бросил ее на камень, ударил по увядшим грудям кувалдой, еще и еще.
Бросил тело в Пирамиду, и других подводили к нему, и он взмахивал булавой, уже не черной, а красной, и бросал и бросал тела.
Нечто уже не висело над Пирамидой, оно вступило в нее, просочилось сквозь камни крыши, не по-прежнему сквозь него устремлялись клочья тумана. В Пирамиде стало темнее. И дым алтаря больше не окутывал де Кераделя, Дахут и меня, а устремлялся прямо в Пирамиду.
Жужжание прекратилось; все стихло; наступило молчание, подобное тому, какое царило до рождения солнца. Все движения прекратились.
Но я знал, что бесформенная чернота в Пирамиде знает обо мне. И рассматривает меня тысячью глаз. Я чувствовал его внимание, зловещее, жестокое настолько, что человек не может воспринять эту меру жестокости. Это внимание, как щупальцами, окутало меня. Как будто черные бабочки притрагивались ко мне своими усиками.
Снова в Пирамиде послышалось гудение, оно поднималось все выше и выше, пока не превратилось в слабый,
Де Керадель на коленях стоял на пороге, внимательно слушая. Рядом с ним слушала Дахут… в руках ее серп, не золотой, а красный.
На каменном алтаре плакал ребенок – еще не мертвый.
И вдруг Пирамида опустела, тени в тумане не стало… Собиратель ушел.
Мы шли назад между камнями, де Керадель и Дахут рядом со мной. Огней святого Эльма не было. В руках слуг горели факелы. Сзади, распевая и раскачиваясь, шли оставшиеся в живых жертвы. Мы миновали дубовую рощу, деревья молчали. Меня по-прежнему охватывало странное оцепенение, и я не чувствовал ужаса перед тем, что видел… или делал.
Передо мной дом. Странно, как изменяются его очертания, какими туманными и нематериальными они кажутся.
И вот я в своей комнате. Оцепенение, приглушившее эмоциональные реакции на все, сопровождавшее призыв Собирателя, уступало место чему-то другому, еще не определенному, но достаточно сильному. Возбуждение, вызванное зеленым напитком, уходило. У меня появилось впечатление нереальности, я двигался в нереальном мире среди нереальных предметов. Что стало с моей белой одеждой? Я помнил, что де Керадель снял ее с меня, но куда он ее девал и куда делся сам, я не знал. И руки у меня чистые, больше не в крови.
Со мной Дахут, ноги у нее голые, тело просвечивает сквозь одежду. Фиолетовые огни все еще слабо видны во взгляде. Она обнимает меня руками за шею, прижимается ко мне губами. Шепчет:
– Алан! Я забыла Алана де Карнака. Он заплатил за то, что сделал. Он умирает. Это вас я люблю, Алан.
Я держал ее в объятиях и чувствовал, как умирает владыка Карнака. Но я, Алан Карнак, еще не проснулся.
Руки мои все теснее прижимали ее. В ней аромат какого-то тайного морского цветка, а в ее поцелуях сладость вновь познанного или давно забытого зла.
17. БЛЮДО ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ
Я проснулся с таким чувством, будто избавился от дурного сна. Что это за сон, я не помнил, помнил только, что он… отвратителен. День ветреный, волны бьют о скалистые берега, воет ветер, и в окна пробивается серый свет. Я поднял левую руку, чтобы посмотреть на часы, но их не было. Не было их и на столе у кровати. Во рту у меня пересохло, кожа была сухой и горячей, я себя чувствовал так, будто два дня подряд пил.
Хуже всего страх, что я вспомню свой сон. Я сел в постели. Еще кое-чего, кроме часов, не хватало: пистолета под мышкой, пистолета Мак Канна. Я лег и постарался вспомнить. Вспомнил зеленый напиток, в котором поднимались светящиеся пузырьки, и потом – ничего. Между этим зеленым напитком и настоящим – туман. И туман скрывает то, что я боюсь вспомнить.
Туман был и во сне. И пистолет тоже был во сне. Когда я пил этот напиток, пистолет был со мной. Вспышка воспоминаний: после напитка пистолет казался нелепым. ненужным, и я бросил его в угол. Я выскочил из кровати и стал искать пистолет.
Нога моя запнулась о черное овальное блюдо. Не черное, все в пятнах и полосах, а внутри что-то похожее на резину.
Блюдо жертвоприношения!
Внезапно туман рассеялся… я вспомнил сон… если это сон… вспомнил все ужасные подробности. Отшатнулся, не только морально, но и физически, почувствовал тошноту.