Тень Роксоланы
Шрифт:
– Очень! – отозвалась Настенька, набивая рот рассыпчатой пахлавой. – Очень нравится!
– Это – твое! Мой подарок тебе!
Тут же Настеньке был вручен свиток с печатью – документ на владение фермой и окрестными землями. Она бросилась султану на шею, обслюнявила его щеки поцелуями. Сулейман только смеялся.
– И что ты будешь делать с этим подарком? – спросил с любопытством.
– Огурцы выращивать, – заявила Настенька. – А то так хочется соленого огурчика, а тут и нет. Почему нет, Сулейман?
Султан вновь рассмеялся. Никогда в жизни не было ему так легко и радостно, как с этой девушкой, и уж он позаботится,
Настенька же, обегав всю ферму, заглянув в каждый уголок, как-то разом ослабела, побледнела, уселась в уголке, молчаливая и тихая. И так же молча и тихо сползла со скамьи на пол, потеряв сознание. Прибежавшая лекарка вновь использовала свой пузырек с пахучей жидкостью, а затем, внимательно осмотрев Настеньку по грозному приказу султана, объявила счастливую новость: юная наложница беременна, под сердцем ее уже зреет новый росток великой династии! Султан был настолько счастлив, что дал лекарке кошель не с серебряными акче, а с золотыми султани, и она прониклась к Настеньке еще более теплыми чувствами.
Перед отъездом с фермы султан повелел арендаторам начать выращивание огурцов.
Настенька перестала спать. Долгими ночами, наполненными запахами моря и большого города, доносящимися от высоких стрельчатых окон, она лежала на мягких подушках и думала. Мысли прыгали, как блохи по собаке, ей трудно было сосредоточиться, любое размышление соскакивало на беременность, и Настенька прижимала ладони к животу, пытаясь услышать биение новой жизни. Иногда ей казалось, что она чувствует внутри младенца, и даже мерещились крохотные ручки и ножки с совсем малепусенькими пальчиками, и вздернутый носик, и нежные завитки тонких волосиков назатылкеи, и обязательно – упрямый хохолок на макушке, который никак нельзя пригладить. Она знала, что все это лишь фантазии, но так приятно было отдаваться им, скользить по поверхности придуманного мира, как корабль по морским волнам. И не думать ни о чем больше.
Особенно о нательном крестике, который она сжимала в ладони. Сжимала так сильно, что к утру на коже появлялись кровоточащие ссадины.
В не долгих сонных провалах мерещился ей батюшка, облаченный, как для причастия, лицо его было красным, распаренным, а борода мокра, словно он только что вышел из бани. В руках батюшка держал золоченое кадило, из которого густыми клубами валил дым. Из сизых дымных облаков выступали исплаканные иконописные глаза с сочащимися каплями слез – иконы мироточили, пытаясь предостеречь от чего-то.
После таких снов Настенька подскакивала в постели, разбрасывая подушки, и лихорадочно целовала крестик, шепча и путая слова молитв. Потом подолгу плакала.
Решение давалось трудно, труднее, чем думалось ранее. Сны явственно предвещали несчастья, да и душа Настеньки противилась всеми силами тому, что она собиралась сделать. Но настоятельная необходимость и непрестанные мысли о рождении ребенка толкали ее вперед, не позволяя остановиться. Иногда в дворцовых переходах она встречала Махидевран Султан, почтительно приседала перед ней, но злобный взгляд прекрасной султанши пугал, по-прежнему напоминая пьяницу Яна, забившего насмерть жену и дочь. И чем больше рос Настенькин живот, тем более злобными становились взгляды султанши. Настенька даже приколола к кафтану булавку, спасаясь от злого глаза, хоть батюшка ей множество раз говорил, что все это языческие суеверия, не подобающие настоящей христианке.
– Я ж так, просто складочку подкалываю, – оправдывалась Настенька, поправляя булавку. – Просто складочка!
Но все было очень и очень непросто.
И все же, несмотря на все сомнения, Настенька в конце концов решилась. Придя в султанские покои, она нежно и скромно улыбнулась повелителю и вдруг огорошила его, произнеся:
– Ля иляха илля-Ллах, Мухаммад расулю-Ллах! – Нет никакого божества, кроме Аллаха, Мухаммед посланник Аллаха!
Сулейман даже не сразу сообразил, что это означает, настолько все произошло неожиданно. А когда понял – расцвел счастливой улыбкою.
– Нежная моя! Теперь ты мусульманка! – сказал он, ласково касаясь губами Настенькиного лба. – Я дам тебе новое имя. Ты будешь называться Хюррем – Смеющаяся.
– Хюр-рем! – повторила Настенька, примеряя это имя, будто новое платье. – Хюрр-ррем!
Звучало странно, но, впрочем, достаточно приятно. Настенька, нет, уже Хюррем, улыбнулась султану со смущенным очарованием и благодарностью.
С этого момента ее отношения с султаном обрели невиданную прочность, а Махидевран Султан перестала отходить от сына, опасаясь за его и свою жизнь. Ну а Хюррем частенько просыпалась по ночам, шарила рукою меж подушек, отыскивая одну заветную – ту самую, в уголок которой она зашила нательный крестик, спрятав его от недобрых глаз. Найдя, тащила подушку поближе, подсовывала уголок с крестиком под щеку, плакала горько и виновато, просила прощения, сама не зная толком у кого.
– Это все для тебя, мой маленький царевич, – шептала, охватывая увеличивающийся с каждым днем живот холодными ладонями. – Все для тебя. Господь видит, поймет…
На базаре только и говорили, что о султане Сулеймане и его наложнице Хюррем. Болтали о том, что эта самая Хюррем околдовала султана, что она – ведьма, что ее видели ночью на кладбище среди дряхлых старух и серых гулей, пьющих кровь, что именно поэтому султан не смотрит на других женщин, а злобная колдунья ходит к нему каждую ночь и дает волшебное питье, настоянное на кусках кладбищенского мяса и мертвой женской крови.
Сулейман, узнав о гуляющих слухах, долго смеялся, но Хюррем не разделяла его веселья.
– Как ты можешь веселиться, когда меня так оскорбляют? – спрашивала она, и глаза ее блестели от слез, а не от радости, как обычно. – Они говорят, что я ведьма, ворожея, что между нами нет любви, а только лишь мое колдовство.
– Ты напрасно волнуешься, нежная моя, – ответил Сулейман. – Простой народ всегда обсуждает дела сильных мира сего. Им кажется, что так они прикасаются к власти, разделяют ее с нами. И это служит им утешением в безрадостном течении дней.
– Я понимаю. – Хюррем кивнула, и прядь волос упала на белый лоб, подобно языку пламени. Сулейман залюбовался локоном, и стихи сами начали складываться в его душе. Эта женщина была его вдохновением, и он иногда втайне мечтал, что сможет стать не только повелителем мира, но и великим поэтом, чьи стихи будут жить еще долго после того, как люди забудут о самой династии Османов. Ведь смертны не только люди, вечность государственной власти – такая же иллюзия, как и человеческая жизнь. Но есть кое-что, что остается после того, как пыль времени покрывает все иллюзии. Машаллах!