Тени грядущего зла

Брэдбери Рэй Дуглас

— Ну, конечно, я даже слышу, как в саду поют херувимы, — запротестовал Сэмюэл. — Выдумаешь тоже, конец света! А впрочем, по рукам. Считай, золото уже мое.

Машина свернула за угол, в воздухе носились запахи скипидара и известки. Сэмюэл фыркнул и выбросил за борт обертку от жвачки. То, что последовало за этим, немало удивило его. На улицу выбежал старик в новых брюках, схватил бумажку и погрозил кулаком удаляющейся машине.

— Ну форменный конец света, — пробормотал Сэмюэл Фиттс. — Да… но пари остается в силе.

Они

открыли дверь в парикмахерскую. В ней было полно клиентов, одни уже пострижены, напомажены, гладко выбриты, розоволицы, а другие еще дожидаются своей очереди, чтобы устроиться в кресле и выгнуться дугой. Тем временем трое парикмахеров во всю орудовали ножницами и гребешками. И посетители, и парикмахеры говорили разом, и в зале стоял гвалт, как на бирже.

При появлении Вилли и Сэмюэла шум моментально утих. Можно было подумать, в дверь выстрелили из ружья.

— Сэм… Вилли…

В тишине кто-то из сидящих поднялся, кто-то из стоящих присел, все уставились на них.

— Сэмюэл, — проговорил Вилли одним только краешком рта, — у меня такое ощущение, что сюда пожаловала Красная Смерть. — Потом громче. — Всем — привет! Я пришел дочитать вам лекцию под названием «Любопытная флора и фауна Великих американских пустынь», а также…

— Не-е-т!!!

Старший парикмахер, Антонелли, бросился к нему, схватил за руку и зажал ладонью рот, словно нахлобучил колпачок на горящую свечу.

— Вилли, — зашептал он, с опаской озираясь по сторонам, — обещай мне только одно: ты сейчас пойдешь, купишь иголку с ниткой и зашьешь себе рот. Молчи, если жизнь тебе дорога.

Вилли и Сэмюэл почувствовали, что их подталкивают вперед. Двое, уже побритых и постриженных, вскочили со своих мест, хотя их никто не просил. Старатели забрались в кресла и тут увидели свои отражения в сияющих зеркалах.

— Сэмюэл! Ты только сравни: мы и они!

— Да-а, — сказал Сэмюэл, моргая, — во всем этом городе только нам с тобой по-настоящему нужно побриться.

— Чужаки! Пришельцы! — Антонелли усадил их поглубже в кресла, словно собирался давать им наркоз. — Вы и сами не подозреваете, какие вы чужаки!

— Нас не было каких-то два месяца… — Лицо Вилли в тот же миг было залеплено дымящимся полотенцем: его сдавленные приглушенные стоны стихли. В душной темноте был слышен низкий строгий голос Антонелли.

— Теперь ты будешь как все. Опасен не твой видок, нет. Гораздо опаснее твоя старательская болтовня: в такое время городских ребят можно легко вывести из себя.

— В какое такое время! — Вилли отдернул мокрое полотенце ото рта. — Что еще стряслось с вашим городишком?

— Не только с нашим, — Антонелли посмотрел вдаль. — Феникс, Таксон, Денвер. Все города Америки. Мы с женой на той неделе едем туристами в Чикаго. Представляешь, Чикаго, весь выкрашен, выскоблен, как новенький. Они его теперь называют Жемчужиной Востока! Питтсбург, Цинциннати, Буффало — то же самое! А все от того… Гм-гм… ну, ладно, встань, подойди к телевизору, вон у стены, и включи.

Вилли отдал Антонелли дымящееся полотенце, подошел к телевизору, включил и стал прислушиваться к гудению, покрутил ручки. На экран пала снежная пелена.

— Теперь радио, — сказал Антонелли.

Вилли почувствовал, что все наблюдают за его попытками настроиться то на одну станцию, то на другую.

— Что за черт, — процедил он наконец, — ни телевизор не работает, ни радио.

— Не работают, — спокойно сказал Антонелли.

Вилли вернулся в кресло, лег и закрыл глаза.

— Слушай же, — Антонелли нагнулся над ним, взволнованно дыша. — Представь, четыре недели назад, в субботу, около полудня: мамы и ребятишки смотрят по телевизору всяких магов да клоунов, в салонах красоты женщины смотрят показ мод, в парикмахерской и в лавках мужская половина следит за бейсболом и состязаниями по ловле лосося — весь цивилизованный мир сидит у телевизоров. Нигде ни звука, ни шороха, только на черно-белых экранах. И тут…

Антонелли остановился, чтобы приподнять краешек полотенца.

— Пятна на солнце, — выговорил он с трудом.

Вилли весь сжался.

— Самые большие за всю историю человечества, — сказал Антонелли. — Весь мир захлебнулся в электрической буре. С экранов все стерло начисто. И все, конец.

Он говорил отрешенным голосом, словно описывал арктический ландшафт. Он намыливал щеки Вилли не глядя. Вилли смотрел по сторонам, смотрел, как падает и падает снег на гудящем экране, на вечную, нескончаемую зиму. Ему казалось, он слышит, как у людей, стоящих в зале, трепещут сердца.

Антонелли продолжал свою надгробную речь.

— Только к вечеру до нас дошло, в чем дело. Через два часа после солнечной бури все телемастера в Соединенных Штатах были подняты на ноги. Каждый думал, что телевизор барахлит только у него. Радио тоже замолчало, на улицы, как в старые времена, высыпали мальчишки, разносчики газет, и только тогда мы, ужаснувшись, узнали, что солнечные пятна эти надолго, может еще и нас переживут.

Посетители заволновались.

Рука Антонелли, вооруженная бритвой, задрожала, и ему пришлось прервать работу.

— Вся эта зияющая пустота, эти падающие хлопья… О-ох! Мурашки от них по коже! Это все равно, что твой хороший приятель, который развлекает тебя в гостиной, вдруг умолкает, и лежит перед тобой ледяной и бледный. Он мертв, и ты чувствуешь, что холодеешь вместе с ним.

В тот вечер все бросились в кино. Фильмы были так себе, но это напоминало праздник у сектантов до полуночи. Кафе шипели от газировки; в тот вечер, когда нагрянула Беда, мы выдули двести стаканов ванильной и триста шоколадной. Но нельзя же каждый вечер ходить в кино и глотать газировку. Тогда что же? Собрать родню, поиграть в нарды или перекинуться в картишки?