Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Но что ей теперь Екатеринбург? Впереди – Москва, Петроград! Обязательно, обязательно на следующий год – в столицу! А там, может, и в самом деле – Париж, Рим, заграница…
У Серафимы захватило дух, в груди сладко постанывало.
– Вот-с вы где, Серафима Аркадьевна! – раздался голос Матвея Сажина. – А я искал, искал… Договаривались на рудники поглядеть после обеда. Аркадий Арсентьевич разрешили сопровождать, как и утром…
Серафима досадливо поджала губы, промолчала. Сажин потоптался рядом, не решаясь сесть на скамейку.
– Я все эти дни хотел тебе сказать,
– Кто? Батюшка, что ли?
– Батюшка. А также другие…
Серафиме стало смешно. И она откровенно захохотала.
Родители Матвея жили когда-то тоже в Черногорском скиту, но затем, не поделив что-то с бывшей до Мавры игуменьей, уехали в Сибирь. Когда настоятельницей стала тетка Серафимы, Парфен, глава семьи Сажиных, приехал в скит с молодым сыном Матвейкой, постоял несколько служб, повздыхал: как ни хорошо в Сибири, а тянет, тянет в родные места… Вернулся бы теперь с радостью, да хозяйство большое в Сибири, жалко зорить.
Так, вздыхая, и уехал, оставив в скиту Матвея для обучения божественным писаниям.
Учился Матвей под руководством Мавры прилежно. Вскоре он наизусть шпарил и часовник, и все двадцать кафизм псалтыря. Чернявый, похожий на девушку и лицом, и хрупкостью, он мог вместе с Серафимой да Настасьей справлять многие уставные службы.
И в те-то времена проскочила меж Серафимой и Матвеем, разрезала со свистом тугой воздух быстролетная ласточка, которая, по скитским преданиям, уносила на своих крыльях покой парня и девушки…
– Ой, ласта, ластушка крылом задела меня! – упав на грудь подружке своей, призналась Серафима, когда Настасья спросила, отчего она сумрачная такая да задумчивая, отчего сторониться, избегать стала Матвейку.
Ойкнула Настасья, поиграла от великого изумления да интереса глазами и сказала:
– Постой-ка… Я узнаю, задела ли она другим-то крылышком Матвейку… А, узнать?
Серафима перегорела вся огнем, но тихонько кивнула головой.
…Потом при помощи и под покровительством все той же разбитной Настасьи они, страшась не столько гнева Божьего, сколь матушкиного, передавали друг другу записочки. Затем стали встречаться тайком то в лопухах за часовней, то в темных пустых сенях, то еще в каком-либо укромном и безопасном местечке.
В одном таком скрытом уголке – густом-прегустом смородиннике – они в знойный июльский день неумело прижались губами к щекам друг друга и от стыда разбежались в разные стороны, оставив березовые туески, в которые собирали ягоды…
Чем бы кончилась их детская любовь – кто знает… Но однажды Матвея призвал к себе Аркадий Арсентьевич и сказал:
– Вот что, Матвей… Приглядываюсь к тебе – шустрый ты и грамотный. Пора, однако, к делу приучаться. Возьму-ка я тебя в доверенные секретари к себе. Делов у меня много, будешь помогать. К отцу в Сибирь я отписывал, он благословляет. Будешь служить честно и старательно – не обижу. Женю, придет пора, на дочери какого-нибудь тысячника, помогу собственное дело завести. Слышишь? А то и… вон дочка-то у меня растет… Чем не невеста?
Аркадий
…Теперь Матвей Сажин все время был в разъездах. Серафима сперва потосковала о нем, а потом, к своему удивлению, быстро успокоилась, стала забывать. И когда Матвей появился в обители, почувствовала себя неудобно, неуютно как-то, старалась не попадаться ему на глаза.
– Что это, Сима, ты… вроде будто я тебе чужой-незнакомый совсем? – спросил однажды Матвей. – А я очень даже вспоминал… И вообще…
– Да вы теперь такой занятый стали, – нехотя ответила Серафима.
– По своей ли воле я? Да и то сказать – батюшка твой не обидеть обещал… дело помочь завести. Вот я езжу с ним, присматриваюсь, приглядываюсь, как хозяинует он. Очень даже пригодится это мне… нам пригодится. Потому что я об тебе…
Серафиме стало скучно и тоскливо. Она махнула ему рукой и побежала, крикнув на ходу:
– Совсем забыла я… мы с Настасьей шелковый кошелек да опояску отцу вышиваем. Надо закончить, пока он в обители. А то вы живо укатите…
Серафима убежала, а Матвей растерянно потер ладонью подбородок, точно он чесался.
Серафиме же и дела теперь до Матвея было мало. А тут первая поездка в Екатеринбург, потом вторая… До Матвея ли уж и вовсе!
…Рыбы все играли в пруду, а Серафима все хохотала и хохотала.
– Тебе смешки, Сима, а мне слезы, – обиженно проговорил Сажин. – Неужели ты забыла все…
– Не называйте меня больше на «ты», – холодно и жестко сказала вдруг она. – Да и какая я вам Сима? Ничего я не забыла, а только… все, что было тогда, – это детство… Неужели не понимаете?…
Усики Матвея испуганно дрогнули. Щеки, нос и даже подбородок побелели.
– Сима… Серафима Аркадьевна…
И Сажин, как в прошлом году Артамон Казаров, рухнул перед ней на колени.
– Встаньте, еще увидят…
– Пусть видят… пусть! – плаксиво заныл Матвей, преданно заглядывая ей в глаза. – Ведь я тебя… я вас, Серафима Аркадьевна… я все эти годы об вас… И Аркадий Арсентьевич обещал… Завели бы свое дело. У меня жалованье за все годы целехонько… И помимо кое-чего имеется. Тем более теперь… Эти рудники… Хорошие рудники, тыщ до двухсот будут давать в год. Уж я наладил бы их… А, Серафима Аркадьевна?! Жили бы тут – горя не знали. А я бы для тебя… для вас… верней и понятливей собаки был. Я, помоги Бог развернуться, на руках носил бы тебя… и все, что ни пожелала, со дна доставал бы.
Серафима, сидя на скамейке, глядела на него своими голубыми глазами с любопытством.
– Понятливей собаки, говоришь? Со дна? – переспросила она.
– Серафима Аркадьевна! Ей-богу!
– Ну-ну… поглядим. Расшнуруй-ка. – И она приподняла ногу в ботинке с высоким голенищем.
– Зачем? – недоуменно спросил Матвей.
– Чего же ты?! – нетерпеливо проговорила девушка.
Сажин принялся расшнуровывать ботинок, Серафима сняла его, швырнула в пруд и молча подняла глаза на Матвея. Тот уже поднялся с колен, растерянно глядел то на исчезающие круги на воде, то на Серафиму.