Тени незабытых предков
Шрифт:
«Ну, да, – подумала я, – как тут не бояться, известно ведь всем, что теряешь легко! Но чем, собственно, я рискую, все стихи знаю на память, в случае чего, перепишу заново».
Книжку я принесла назавтра. Ну, как книжку – от руки написанную и сшитую тетрадь. Не без трепета вошла в СОПО. Хлебников сразу поднялся мне навстречу. А я-то боялась, что он и не узнает меня, я ведь для него что-то проходное.
– Тетрадку Хлебников не потерял?
– Нет, тетрадку он не потерял. Даже не измял. Я предположила: может, не читал… и уж наверняка не вчитывался. Но… сели за столик рядком, он похвалил.
– Нужно ли печатать? – спрашиваю.
– Нужно, – отвечает, – другие начинают с более слабого. А это вполне проработанные и прочувствованные стихи. Не пойму, –
Ну вот, – расстроилась я, – опять, как все, ошибочно посчитал меня слишком молодой. Однако из дальнейшего разговора поняла: мой возраст ему известен. Сам он был старше на все 15 лет.
– А книгу свою, – сказал Хлебников, – назовите «Зирин».
– «Сирин»? – пытаюсь уточнить я.
– Нет, нет, – отчетливо и с досадой поправляет, – «Зи-и-рин».
И я вижу, как сразу, знаете, как-то сразу, зримо ко мне охладевает. А во мне зреет осознание: если уж дала ему понять, что очень ценю его стихи, то должна была понять и что такое «Зирин»…
– И что такое «Зирин», Надежда Давыдовна?
– А это я узнала потом, много позже, когда снеслась со специалистом его творчества. Александр Парнис, исследователь хлебниковской поэзии, объяснил мне, что слово это означает старинный клич: «К звездам!» (Из книги Велимира Хлебникова «О простых именах языка»: <…> зиры (звезды). Древнее восклицание: зирин, может быть, значило «к звездам». – И.Т.).
А досаду свою Хлебников подавил, не высказал. Разговор о другом пошел. И вдруг, сам себя перебив, Велимир воскликнул:
– Сирин – это ведь печаль, Вы, конечно же, знаете! Третьяковка, Васнецов… Две птицы, Алконост и Сирин – радость и печаль. Но у Вас печаль з-з-звонкая и глаза у вас з-з-зеленые! Вот потому и не «Сирин», а «Зирин»!
Так он на ходу переиначил смысл своего сочиненного слова.
Я ответила:
– Мне думается, мои стихи слишком «правые», чтобы выдержать такое название – вычурное и неожиданное. Но, конечно, соблазн озаглавить книгу так – велик. Хотя стихи мои вряд ли оправдают столь красивое имя. Даже по форме покажутся старомодными, а «самовитое» название только подчеркнет их «классичность».
Сказала, а сама в душе каюсь: тогда что ж ты просила отца русского футуризма придумать для книги название?!
Когда я уходила, Велимир, поднявшись и уже заведя с кем-то разговор, вдруг обернулся, посмотрел через плечо и бросил мне на прощание: «Книгу все-таки назовите «ЗИРИН».
– Знаю, что с Маяковским Вы общались, недолго, но…
– Общались. Но не домами. Мы встречались в «Кафе поэтов», разговаривали мало, а трех разговоров хватило: у меня есть посвященные поэту три очерка. Маяковского чтила лет с пятнадцати. Знала наизусть много его стихотворений. И все написанные к тому времени поэмы, включая «Войну и мир». Кстати, в заглавии поэмы слово «мир» писалось через i, то есть, вселенная. Сейчас это пропало. Только в комментариях можно увидеть: это не тот «мир».
Стихи он читал бесподобным, могучим голосом.
Впервые я увидела его на одной художественной выставке. Вот он идет мне навстречу – поэт Владимир Маяковский, огромный и при этом юношески легкий. Трагическое лицо. Безмерная боль в черных огненных глазах. Боль не своя, подумалось мне тогда, боль за всех живущих. С ним рядом – плотный, невысокий, квадратный и самоуверенный Давид Бурлюк. Я решила: со всем, что написал Маяковский, должна познакомиться обязательно.
Первый раз слушала его на вечере в Политехническом музее, где вслед за Давидом Бурлюком («Камень, камень ты умней, / Всех задумчивых людей») и Василием Каменским («Сарынь на кичку, Ядреный лапоть…») он читал своего только что отпечатанного «Человека». К его чтению с интересом отнеслась от силы десятая часть аудитории.
А потом я попала на первый вечер Маяковского – не «с участием Маяковского», а его личный вечер в кафе «Красный Петух». Здесь уже слушали дружески и с явным знанием его поэзии все собравшиеся. Маяковский – сияющий, радостный, со счастливым лицом. В «Красном Петухе» он начал выступление с «Войны и мира» (напомню: «мир» через i – еще в силе была старая орфография).
Хорошо вам.Мертвые сраму не имут.Злобук умершим убийцам туши.Очистительнейшей влагой вымытгрех отлетевшей души.Хорошо вам!А мнесквозь строй,сквозь грохоткак пронести любовь к живому?Оступлюсь —и последней любовишки кроханавеки канет в дымный омут.И еще:
Милостивые государи!Понимаете вы?Боль берешь,растишь и растишь ее:всеми пиками истыканная грудь,всеми газами свороченное лицо,всеми артиллериями громимая цитадель головы —каждое мое четверостишие…Мы слушали и верили поэту, верили: он берет на себя вину за все зло, творимое в мире.
Убиты —и все равно мне, —я или он ихУбил.Дальше как вихрь закручивалось:
И тверди,и воды,и воздух взрыт.Куда направлю опромети шаг?Уже обезумевшая,уже навзрыд,вырываясь, молит душа:«Война!Довольно!Уйми ты их!Уже на земле голо».Метнулись гонимые разбегом убитые,и ещеминутубегут без голов.А над всем этимдьяволзарево зевот дымит.Когда Маяковский от нас «ушел» навсегда, я вновь и вновь перечитывала:
Сегоднязаревом в земную плешь она,кровавя толп ропот,в неболюстрой подвешенацелая зажженная Европа.Пришли,расселись в земных долинах гостив страшном наряде.Мрачно поигрывают на шеях длинныхожерелья ядер…Когда Маяковский «ушел», в Ленинграде был объявлен вечер памяти поэта. Вход свободный. На Фонтанке собралась громадная толпа. У входа в бывшие княжеские апартаменты, где пристроился среди мрамора и позолоты двухэтажный домик, ленинградский Союз писателей, дежурила конная милиция и подсаживала с тротуара на балкон второго этажа членов правления Союза и тех, кто должен выступать. Стражи порядка осаживали стекавшуюся сюда густую толпу, не пускали внутрь, публика возмущалась, мол, вход свободный, а в помещение даже войти нельзя. Я тоже пыталась подобраться, и рослый, не знаю, студент или рабочий крикнул мне: «Девчушка, держись меня, а то задавят!» Девчушке тридцать лет уже…