Тени сумерек
Шрифт:
Где-то им было легче, чем их родителям: для тех рушился порядок устоявшийся, незыблемый. Почва уходила из-под ног. Для них же этот порядок еще не стал чем-то привычным, они быстро приспособились к новому миру: к миру войны. Скоро привыкли делить людей на своих и врагов, душевно изготовились к неизбежным потерям, и смерть заняла в их сознании не меньше места, чем жизнь. Она и раньше не была оставлена без внимания: в героических песнях, принесенных с востока, то и дело прославлялась чья-то доблестная смерть. Хорошая смерть — вершина жизни, оправдание всему, что в ней было неправильного. Седьмое поколение эдайн увидело другую смерть: жестокую, горькую и бесславную. Некому оплакать, некому сложить песню, и
А ведь отец убил бы Мэрдигана, — подумал Берен. Выслушал бы — и убил…
Они еще долго говорили — Хурин и Хуор рассказывали, как защищали перевалы, Берен — о битве при Кэллагане и об отряде отца, и о своих одиноких вылазках… Гулянка стихла, пиво уже не вмещалось, закуска кончилась. Упали первые капли дождя.
— Вернемся, — сказал Хурин. — Надо же когда-то и спать.
Они вернулись в сад через калитку, прошли сонным подворьем и вошли в дом задней дверью.
Гили еще не вернулся — впрочем, сетовать было не на что, так как Берен сам отпустил его на гульбище и не сказал, к какому сроку вернуться. Горец разделся и лег.
Проснулся от того, что рядом кто-то есть. Быстрее, чем успел подумать, подхватился и стиснул рукой запястье пришельца. Запястье было тонким, широкий рукав упал к локтю, обнажив округлое предплечье.
— Сильмарет, — прошептал Берен. — Зачем ты здесь?
— Не шуми, — женщина высвободила руку. — Поговорить с тобой хочу, с глазу на глаз. Ведь столько лет я тебя не видела, и увидеть отчаялась…
Она села рядом на постель, и Берен почувствовал, что она слегка дрожит — и не только от утреннего холода. На ней была шерстяная юбка поверх рубахи, на плечах — платок, прикрывающий низкий вырез и голые плечи. Нет, она пришла сюда не как обольстительница, и держалась не как обольстительница, но уже одно то, что она вошла одна в комнату, где спит один мужчина (Гили, поросенок, так и не явился), не побоявшись застать его нагим (а он, нечасто ночевавший в постели, позволил себе такую роскошь) — это было уже довольно далеко за пределами приличия. Она пришла не соблазнять, но… Берен посмотрел ей в глаза и она не отвела взгляда… Была бы не против, если бы он последовал полусознательному желанию своего тела: обнять ее и привлечь к себе?
— Отвернись, — сказал он. — Я хоть штаны надену.
Она повернулась лицом к двери и, пока он одевался, проговорила:
— Если ты боишься, что худое подумают — так давай на двор выйдем. Все равно ведь пойдешь.
Берен мысленно согласился с ней.
Она дождалась его у ворот и дальше они пошли вместе — Берен решил заодно поискать Гили. После ночного дождя стоял туман, и ничто не обещало погожего дня.
— Ты говори, — сказал Берен.
— Возьми меня замуж.
На миг он остолбенел. Не от того, с какой прямотой прозвучала просьба — в конце концов, Сильмарет была вполне зрелой женщиной, старшей в своей маленькой семье и за нее ответчицей; знала, что Берен сегодня-завтра уедет и нет у него времени на все, что положено по обычаю: назначение свадебных родителей, засылку сватов, обмен подарками… будь он свободен — он бы и сам посватался к кому-нибудь так же скоро и просто. Он остолбенел от того, как близко угадал цель ее утреннего прихода и от того, как это перекликалось с его вчерашними предчувствиями… И как это было близко к тому, чего он порой малодушно желал.
Правда Беора не запрещала брать вдову брата, тем паче — двоюродного; в старые времена обычай даже требовал это делать, чтобы не сиротить детей. Сильмарет была еще молода, хороша собой — если прогнать тень с ее лица, так была бы и красива. Никто и слова бы ни сказал. И так просто решился бы спор с сыновьями Феанора… Любовь? Он был бы хорошим мужем ей и хорошим отцом Риан — зачем для этого любовь? Зачем зазубренный шип, который вонзают в сердце и проворачивают каждый раз, когда ты думаешь о любимой? Но он есть, этот шип, и Берен им пронзен, и большего счастья ему не нужно…
Он еще не знал, что ответить, чтоб не обидеть ее, но уже качал головой.
— Что так? — тихо спросила она.
— Я обручен.
— Ты смолчал… А я кольца не разглядела…
— Его и нет. А молчал я потому, что мне больно об этом говорить.
— Вот оно как, — по сторонам от дороги начали попадаться навесы, под которыми вповалку спали гуляки. — Тогда ты прости меня. Навязываться я бы и не подумала — просто решила, что ты свободен. И — спасибо тебе.
— Да за что?
— За то, что корить не стал. Говорить, что могила Белегунда еще мхом не заросла, как я к тебе подкатываюсь…
— Мертвым не больно, — сказал Берен. — Ты одинока. А я напомнил тебе его, молодого.
На этот раз остановилась в оцепенении она.
— А иные не верили, что ты пророк.
— Я не пророк. Иногда я что-то… знаю, но это не значит, что я могу прорицать.
— Но все знают, что мужчинам из Дома Беора открывается истина, когда они поют над чашей. А ты сказал мне мои мысли, которых знать не мог.
— Я сказал тебе то, что видел. Вся твоя боль была у тебя в глазах, когда я закончил рассказ о Белегунде. А когда ты коснулась моего лица ладонями, пальцы твои дрогнули. Вот и все пророчество.
Он хотел было ей сказать о настоящем предчувствии, о светловолосом юноше на скале, но снова понял — нельзя. И еще ощутил, что поступает сейчас правильно, отказывая ей. Да нет, он ведь не мог поступить иначе — без Лютиэн он умрет. Искушения не было — ни секунды…
Не лги сам себе, — сказали ему глаза Сильмарет. — Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным — недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.
— А скажи, если бы нет… Если бы ты был свободен — тогда что?
Берен не любил таких вопросов.
— Нет, — сказал он. — Все равно нет. Не скрою — случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать — меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.
— Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, — невесело засмеялась Сильмарет. — Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен — и забудем этот разговор.
Берен охотно выполнил ее просьбу — тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…
— Надо бы тебя побить, — сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. — Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?