Теория зла
Шрифт:
Каждый раз, когда Мила входила в квартиру, только книги и встречали ее.
Она подошла к стойке, отделявшей гостиную от крохотной кухни. Отстегнула кобуру, выложила ее вместе с удостоверением и кварцевыми часами. Сняла футболку и в оконном стекле увидела свое тощее тело, покрытое шрамами. Хорошо, что у нее нет пышных форм, иначе возникло бы искушение вонзиться в них бритвой. Раны, которые она годами наносила себе, говорили о том, что ей не удается испытывать боль при виде пострадавших от зла. Резать себя – единственный известный ей способ не дать себе забыть, что и она принадлежит
Скоро она отметит годовщину последней раны. Не давая себе никаких обещаний, она пробовала этого не делать. Отказ от такой привычки входил в курс самосовершенствования, которому Мила пыталась следовать. Триста шестьдесят дней без порезов, подумать только. Но отражение в зеркале все еще манило, нагое тело искушало ее. Поэтому Мила отвела взгляд. Но перед тем как укрыться в ванной, включила ноутбук, стоявший на столе.
В скором времени ее ждет свидание.
Это уже превратилось в ритуал.
В халате на голое тело, с полотенцем на голове, Мила взяла со стола ноутбук и отнесла к себе в постель. Положила на колени, активировала программу. Выключив свет, подождала, пока установится связь через Интернет. Из какого-то места родственная система ответила, и на экране открылось темное окно. Мила сразу узнала звук. Негромкий, размеренный. Он происходил из темноты, но не был враждебным.
Дыхание.
Она сидела и слушала, убаюканная спокойным ритмом. Потом ударила по клавишам, и на черном экране появилось изображение.
Комната, озаренная мягким зеленым светом.
Микрокамера наблюдения – вроде той, какую она чуть было не поставила в доме Коннеров, – сканировала темноту в инфракрасном диапазоне. Можно было различить шкаф у правой стены, на полу мягкий, ворсистый ковер, усеянный игрушками, постер с героями мультфильмов, кукольный домик, узкую кроватку слева.
Укрытая одеялами, в ней спала девочка.
Мила не заметила ничего странного, все тихо-мирно. Она еще какое-то время вглядывалась в экран, завороженная безмятежной сценой. Естественно, вспомнила о другом ребенке – запертой в кладовке девочке-привидении, которую она спасла несколько часов назад. Сосредоточившись, Мила воссоздала момент, когда выносила ее из дома, чувствовала на руках вес ее тельца. Но не испытывала ни сострадания, ни нежности. Только и осталось что тактильная память, данная в ощущениях, дополнительная кара к основному проклятию: не быть способной на какое бы то ни было сочувствие. Но столкновение с госпожой Коннер оставило горький осадок.
Что я была бы за мать, если бы не знала, как зовут любимую куклу моей дочери?
В комнатке что-то происходило. Из коридора в открытую дверь просочился отдаленный свет, вскоре перекрытый тенью человека, ступавшего на цыпочках. Потом на пороге возникла фигура. Женщина, однако лица не разглядеть. Она подошла к кроватке, поправила одеяло. Потом прислонилась к дверному косяку и долго смотрела, как девочка спит.
«А ты знаешь, как зовут ее любимую куклу?» – хотела бы Мила спросить у женщины с экрана.
Она вдруг почувствовала себя лишней. Не прерывая связи, щелкнула по клавиатуре, и рядом с окном, куда напрямую передавалось
Телефонный звонок в прачечную самообслуживания.
Мила не могла уяснить себе причину, по которой убийце понадобилось бы позвонить. Предположим, что у него есть сообщник, – почему тогда никто не ответил на звонок?
Что-то тут не складывалось. Этому обязательно должно быть объяснение. Такой поступок не имеет смысла, так же как и то, что Валин решил явиться в той же одежде, что и на фотографии, сделанной семнадцать лет назад.
Светло-серый костюм, рубашка в тонкую полоску, зеленый галстук.
После бойни массовый убийца позавтракал с сыном Белмана и заодно открыл мальчику, кто он такой. Даже заставил Джеса записать имя на листочке, чтобы мальчик не переврал чего-нибудь, давая показания агентам. Но главное, хотел, чтобы Джес хорошенько запомнил его лицо и одежду.
Гуревич иронизировал по поводу костюма: дескать, массового убийцу семнадцать лет держали в плену инопланетяне. Но, посетив дом Уолкоттов и обнаружив часы, Мила скорее сравнила бы Валина с путешественником во времени, способным через черную дыру попадать из одной эпохи в другую. Обе гипотезы невероятны, но разница между ними указывает на различные подходы к расследованию. Гуревич, сотрудник убойного отдела, привык концентрироваться на настоящем, на «здесь и сейчас», согласно критерию причины и следствия. В Лимбе, наоборот, работали с прошлым.
Это различие ей объяснил Эрик Винченти. Мила помнила разговоры, какие вела с коллегой по отделу пропавших без вести прежде, чем он сам разделил судьбу тех, кого искал.
«Убийство свершается в момент смерти, – рассуждал Винченти. – Но в „деле о пропавшем“ недостаточно, чтобы человек исчез, нужно, чтобы прошло время. Не те полагающиеся по закону тридцать шесть часов, по истечении которых начинается расследование, а гораздо больше. Исчезновение сгущается, обретает форму, когда то, что человек оставил после себя, начинает портиться, разрушаться: ему отключают электричество за неуплату, цветы на балконе вянут, поскольку никто не поливает их, одежда в шкафу выходит из моды. Причины такого распада, такого небрежения собой следует искать в прошлом». Эрик Винченти слегка преувеличивал, но Мила знала, что в целом он прав.
Человек начинает исчезать гораздо раньше, чем в самом деле пропадает без вести.
В случаях похищения бывает, что человек, который тебя увез, когда-то впервые тебя увидал, а потом следил за тобой, заражая твою жизнь своим невидимым присутствием. В случаях добровольного самоустранения все начинается в тот день, когда ты впервые чувствуешь необъяснимую тоску. Она растет в тебе как некое неутоленное желание, невысказанное стремление, ты сам не знаешь к чему. Это как рана, которая свербит, которую хочется почесать, и ты знаешь, что, если поддаться импульсу, будет только хуже, но удержаться не можешь. Единственное, что остается, – это пойти на зов. Шагнуть во тьму. Должно быть, это и случилось с Роджером Валином, а также с бедным Эриком Винченти.