Тернистым путем [Каракалла]
Шрифт:
Между тем равнодушие, сперва охватившее Мелиссу, исчезло, и старые сомнения с новой силой заговорили в ней.
Александр обещал быть ее верным союзником, а Эвриала снова уверила ее в своей помощи; но ей все-таки казалось, как будто ее бросает по волнам в разные стороны на утлом корабле, в особенности в те минуты, когда ею овладело сострадание к отцу, который ради нее должен был расстаться со всем ему дорогим. Но ее внезапно осенила новая мысль, и, быстро поднявшись с места, она воскликнула:
– Я иду к Диодору и признаюсь ему во всем. Пусть он решит!
– Теперь? – в испуге спросила Эвриала. – Ты, наверное, не найдешь своего жениха в одиночестве, а так как уже всему миру известно, какие намерения Каракалла имеет относительно тебя, и каждый с любопытством смотрит на тебя, то императору донесут немедленно, что ты навестила страждущего. Тебе совсем не следует показываться оскорбленному юноше именно теперь, когда при тебе нет ни Андреаса, ни другого кого-нибудь, кто бы мог быть твоим защитником.
Тогда Мелисса громко зарыдала, но матрона привлекла ее к себе и ласково продолжала:
– От этого намерения тебе следует отказаться, но ты, Александр, отправься к своему другу вестником от сестры.
Художник изъявил полнейшую готовность исполнить это поручение, и после того как Мелисса со вновь воскресшим мужеством сказала ему, что именно он должен передать ее жениху, он вышел из комнаты.
Среди бурных сердечных волнений девушка забыла о времени и о часах и обо всем другом; но Эвриала думала за нее и повела ее в назначенную ей комнату, чтобы там ей убрали волосы для цирка. При этом матрона намеренно избегала говорить со своею гостьей о бегстве, но ее собственные помыслы постоянно были заняты этим.
Ее ловкая горничная, купленная ею из дома жреца Александра, римского всадника, с громким выражением удивления распустила густые каштановые волосы Мелиссы, уверяя при этом, что из такого головного украшения легко можно устроить нечто прекрасное. Она поспешно положила железные щипцы на жаровню, наполненную углем, стоявшую на высоком изящном треножнике, и собиралась приступить к завивке, но Мелисса, никогда не прибегавшая к подобного рода искусству, воспротивилась этому. Рабыня, взволнованная так сильно, как будто дело касалось какого-нибудь наиважнейшего вопроса, уверяла, что головное убранство девушки из знатного дома не может быть устроено без помощи раскаленных щипцов, и Эвриала просила Мелиссу отказаться от своего сопротивления. «Ничто так не бросится в глаза среди нарядной обстановки, – говорила она, – как излишняя простота». Это было действительно верно, но при этом девушке так ясно представилось все то, что ей предстояло, что она закрыла лицо руками и с воплем воскликнула:
– Быть выставленной на обозрение всему городу, на зависть и презрение!..
Замечание матроны, куда же давалось прекрасное самообладание ее любимицы и совет сдерживать слезы, чтобы не явиться в цирк с заплаканными глазами, помогли Мелиссе снова прийти в себя. Служанка еще не успела окончить своего дела, как Александр уже возвратился.
При его появлении Мелиссе невозможно было повернуть голову, находившуюся во власти щипцов, по когда брат начал свой отчет словами: «Неизвестно, какие сплетни или что-либо другое довели его до этого», девушка вскочила со своего места, не обращая внимания на предупреждающие восклицания горничной, а когда затем брат вкратце рассказал, что Диодор, вопреки предписанию врача потерпеть по крайней мере хоть до завтрашнего дня – покинул Серапеум, и прибавил, что Мелиссе не следует слишком горячо принимать это к сердцу, – девушка, на юное сердце которой в этот день обрушилось так много тяжелого, почувствовала, что почва колеблется у нее под ногами. Охваченная головокружением и ища, за что бы ухватиться, чтобы не упасть, она протянула руки к высокому стройному треножнику, служившему подставкою для жаровни с угольями, и та с грохотом и звоном упала вместе с горячими щипцами на пол; горючий материал разлетелся частью по полу, частью попал на парадную одежду, которую Мелисса, прежде чем распустить волосы, разложила на стуле. Сама девушка не упала, вовремя поддержанная Александром.
Благодаря своей здоровой натуре Мелисса скоро пришла в себя, и в последующие минуты беспокойство по поводу испорченного нарядного платья отодвинуло все другое на второй план.
Рассматривая дырки с черными краями, которые образовались от искр на пеплосе и нижнем платье, и покачивая головою, Эвриала вместе с тем втихомолку благословила это неприятное приключение. При этом она вспомнила, как и она сама в то время как ее сердце разрывалось от страданий после смерти единственного детища, была принуждена думать о другом и озаботиться о траурных одеждах для себя самой, для мужа и рабов. Исполнение нетрудной обязанности хотя на несколько часов облегчило ее горькое страдание.
Озабоченная только тем, как бы облегчить участь прелестного существа, которое она сильно полюбила, Эвриала, зная очень хорошо, что у ее невестки имеется много подобных одежд, объявила, однако же, что будет трудно приискать для Мелиссы новое подходящее праздничное платье. Александру было поручено взять одну из императорских колесниц, которые, всегда наготове для надобностей знатных придворных лиц, стояли между Серапеумом и колодцем на восточной его стороне, и поскорее отправиться к Веренике. Его, как художника, матрона просила помочь при выборе одежды, и чем меньше она будет бросаться в глаза, чем менее она будет роскошна, тем лучше.
Это подтвердила и Мелисса; и по отъезде Александра Эвриала принудила свою побледневшую гостью отправиться в столовую и подкрепиться там старым вином и закускою.
В то время как слуга наполнял кубок, сам главный жрец вошел к женщинам, поздоровался с Мелиссой кротко и с вежливою сдержанностью и попросил свою жену идти за ним в таблиниум. Ему нужно было сказать ей несколько слов.
Слуга этот был раб, поседевший на службе у Феофила. Как бы заменяя собою хозяйку дома, он принуждал молодую гостью хотя бы отведать кушанье и не слишком умеренно прихлебывать вино из кубка.
Но эта трапеза в одиночестве была скоро окончена, и, чувствуя себя теперь более способною к сопротивлению, Мелисса возвратилась в спальню.
В жилище главного жреца, устроенном на скорую руку, на дверях висели только легкие драпировки, и ни муж, ни жена не заметили, что Мелисса вошла в соседнюю комнату.
Она никогда не была охотницею до подслушивания, но ей не хватило сообразительности, чтобы поспешно удалиться, и вместе с тем она не могла не слышать, что было произнесено ее имя.
Его произнесла Эвриала, а ее муж отвечал громко, сильно взволнованный:
– Мы после поговорим о твоем христианстве и о том, что в нем заключается оскорбительного для меня, первого служителя языческого бога! Теперь идет дело не о склонностях, так уклоняющихся в сторону, а о серьезной опасности, которую твое сострадательное сердце может навлечь на нас обоих. Дочь резчика – прелестное создание, этого я не стану отрицать, и достойно твоей симпатии. К тому же ты, женщина, видишь, что в ней оскорбляются самые священные для женщины чувства.