Террин из зайца

В литературу меня привел, как это теперь принято говорить, мой младший брат.

Ему тогда было десять лет, мне двенадцать. Брат, которому полагалось во всем быть ниже плинтуса, однажды пришел и сказал:

– Я написал рассказ.

Фантастический рассказ под названием «Страх на неизвестной планете» (рукопись с иллюстрациями автора цела по сей день) был представлен родителям и друзьям. Уязвленный в самое сердце, я засел за письменный стол, и к концу недели были готовы не один, а несколько рассказов разных

Отзывы были хорошими. Младший брат присмирел, статус восстановился, и писательство на время утратило для меня всякий смысл.

Дальнейшие пунктиры творческой биографии выглядят так:

– участие в стенгазете пионерского отряда «Орленок»,

– попытка под влиянием кого-то из великих вести дневник, продлившаяся месяца три и закончившаяся в мусорном контейнере,

– юношеская поэзия о вечном: Я Вас любил…

– приличных размеров статья в институтской газете о Всесоюзном студенческом форуме, куда ненадолго распоясавшееся при перестройке студенчество спьяна выбрало автора этих строк.

Следующий серьезный приступ графомании случился в первые месяцы по окончании вуза. Будни молодого экономиста предоставили неожиданно много свободного времени.

Постстуденческий вакуум интеллектуальной и духовной активности требовал заполнения.

Люди вокруг были, мягко говоря, неинтересны.

Так под девизом «Я не такой» были написаны два коротких рассказа, украдкой растиражированы визжащим на всю контору матричным принтером и незамедлительно разосланы по всем литературным журналам до «Нового мира» включительно.

Из одного места пришел официальный доброжелательный отлуп. Рецензент (имени не помню, женщина, дай ей Бог здоровья), отмечала мою Наблюдательность, Легкую Манеру Письма и Внятность Изложения Мыслей. Недостаток, по ее мнению, был только один и состоял в том, что автор не вел за собой читателя, а как бы сам шел за ним. Это же явилось и причиной или, видимо, формальным поводом для отказа в публикации. Письмо привело меня в восторг и ликование. Еще бы, настоящий отказ толстого журнала, какие сотнями получали Бродский, Довлатов, Битов, – несомненный признак будущей славы! А вести за собой читателя – сущий пустяк. Бери его, дурака, за жабры и веди.

В это время, однако, случилось обострение реформ. Из продовольственных магазинов ушла последняя линия обороны: трехлитровые банки с зелеными помидорами. Самая обычная еда стала вожделенным дефицитом. Жигулевское пиво в коммерческой торговле перевалило за червонец. Речь пошла о выживании, и творчество снова пришлось отложить.

Выживание состоялось, вслед за ним пришли кое-какие скромные успехи, потом полные разорения, и снова маленькие взлеты, и опять досадные провалы, и так далее, и тому подобное, и прочее.

Мне повезло в одном: так прошла не вся жизнь, а всего семь или восемь довольно одинаковых лет, и только достопамятный август 98-го снова принес мне, как и многим другим соотечественникам, много досуга. Бизнес пришлось перевести в режим поддержания штанов, а свободное время посвятить размышлениям о выборе дальнейшего пути.

Так появились на свет еще несколько рассказов. Позже, перечитав, я со стыда их порвал и выкинул. Жаль, любопытно было бы взглянуть.

Параллельно получило развитие другое подавленное увлечение – кулинария. Потеряв жизненные ориентиры, я стал много и увлеченно готовить. Были куплены немецкие ножи лучшей стали, китайская сковорода с выпуклым дном и профессиональная разделочная доска толщиной в два пальца. Также в доме появились роскошно изданные кулинарные книги. Праздник с приемом гостей теперь начинался для меня с приготовления пищи: я солил семгу (рецепт высылается по требованию), готовил птичий холодец с грибами, крошил оливье из двух видов мяса (говядина с куриным филе или язык с индейкой и – никогда-никакой-колбасы), ваял сельдь под шубой (в качестве соуса – сметана пополам с майонезом, каждый слой пропитывается отдельно и на каждый – черного перцу и чуть-чуть, совершенно незаметно, острого сыра), закладывал в пряный маринад курицу для жарки по-индийски, в общем, ни в чем себе не отказывал.

Не хотелось бы слишком задирать нос, но мою еду хвалили. «Как узбек сделал», – сказал о плове приятель, уроженец Ташкента. Жена друга попробовала пирог с рыбой и вздохнула: «Есть же мужчины», за что друг настоятельно просил в следующий раз пирогов не печь. О салатах и супах я и сам знал – хорошо. Я начал всерьез задумываться о карьере повара.

И тут грянул гром.

Заглянув на один литературный интернет-сайт, где некоторое время безмолвно и безнадежно томились два моих рассказа, я нашел один из них номинированным на сетевой литературный конкурс. К тому же рассказ оброс ворохом доброжелательных отзывов, из которых «очень неплохо» было самым сдержанным. Подпрыгивая до потолка, я поспешил вынести на суд публики еще один, самый свежий и самый любимый рассказ.

«А вот это говно», – сказало общественное мнение. «Не может быть, – не поверилось мне, – я так старался…» «Говно», – подтвердили новые отзывы.

«Ах так?!» – И я засел за новый рассказ…

Теперь профессиональная доска в два пальца толщиной вынимается из кухонного шкафа от силы три раза в год. Роскошные кулинарные книги не заросли пылью только потому, что я иногда люблю разглядывать в них картинки и пускать от этого слюни. Из немецких ножей лучшей стали в обиходе сейчас два, средних размеров. Остальные для ежедневного применения оказались или слишком большими, или, наоборот, маленькими. А китайская сковорода с выпуклым дном и вовсе куда-то подевалась.

А я, вскакивая по ночам, чтобы записать приснившееся слово, или хлопая в ладоши от удачно легшей в текст строчки, или даже поймав тот самый редкий кайф, когда пальцы просто шевелятся на клавиатуре, а пишется все как будто само собой, и так целые страницы, целый день, а потом ночь; так вот, даже в эти моменты я иногда говорю себе: опомнись – еще не поздно стать поваром!

– Террин из зайца, – говорит невысокий седовласый господин и делает жест в направлении скрюченной на столе розовой тушки. – Мусс из креветок и авокадо. Салат. Сыры. Геометрические сыры.