Тётя Mina
Шрифт:
Стоп! Что же это получается!? "Свой" убивал своего, а немецкий мастер, явный "враг" по определению, спасал убиваемого? Тётушка, вы не "сочиняете"? Разве такая дикость может иметь место в среде самого… ну, куда не кинь взгляд — кругом мы, только мы одни "христолюбивого" народа!?
Больше Василий на шахтном дворе не появлялся. Но это не всё:
"…как-то слух прошёл: пленные в своём лагере двух своих же, русских полицаев в сортире утопили! Немцы вмешиваться не стали, не до того им уже было. Да и не любили они полицаев из русских. Потом я как-то шла на смену, увидела Василия,
От Василия осталась и материальная память:
отправляясь в Германию с Марком, тётушка захватила с родины маленький образок из серебра. Она с ним никогда не расставалась, он у неё оберегом был. Василий сделал из куска ясеня красивую и простую опору для образка. Когда тётушка уходила в иные миры, заболев онкологией, то всё своё нищенское имущество завещала мне:
— Ты возьми себе лучшее, оставь на память.
— Ничего мне не нужно. Я тебя и без материальных памятников помнить буду. Записи твои для меня самая дорогая память.
— И образок возьми, он со мной много прошёл — так я и стал наследником двух вещей. Был ещё матрац из конского волоса, немецкий, вечный, несносимых, и как она его ухитрилась привезти из заграничного "турне" — этого я, по глупости своей, не выяснил.
"…акт о смерти пленных подписывали два врача: врач лагерный и врач шахтный, наш. У коменданта лагеря военнопленных была любовница Дуся, красивая такая, но наглая баба. Я ей как-то говорю:
— Дуся, неужели тебе не противно, как человеку с палачом любовь крутить? Неужели ты, как женщина, не можешь повлиять на коменданта, чтобы он не убивал людей? — а она спокойно так отвечает:
— Меня это не касается. А тебе до этого дело есть?"
Обиделась Дуся, но не настолько, чтобы такие тётушкины советы могли для неё плохо кончиться. Рисковала тётушка, когда проводила "воспитательную" работу в среде приближенных к руководящему составу лагеря? Пожалуй!
"…всё же есть какая-то мировая справедливость: Дуська заболела саркомой незадолго до освобождения. Страшно мучалась, бредила домом где-то в Белоруссии, плакала, превратилась в страшное подобие человека и умерла…"
Саркома действует быстро и без остановок, даже если её и уговаривать дорогими лекарствами всех стран и народов.
В их лагере была врач Александра. Смелая женщина, отчаянная. Как-то потребовалась её подпись под актом о смерти пленного, то она коменданту заявила:
" — Ты людей убиваешь, а я должна акты подписывать!? Не будет этого! — так её коллега, немец, врач лагеря военнопленных, был настолько поражён смелостью русской фрау, что от восторга влюбился в неё и спустя какое-то время предложил "руку и сердце"! Александра приняла предложение, вышла за него замуж и получила подданство Германии"
А что комендант? Можно только догадываться о том, что было с комендантом лагеря военнопленных. Его недовольство никак не могло "достать" Александру. Отказ Александры подписывать акты о смерти русских пленных как-то дошёл до "верхов":
"…тут всполошились высокие немецкие чины и отправили коменданта в другой лагерь. А там находились такие пленные, которые совершали побеги из лагеря, коим он управлял недавно…"
… и надо же такому случиться, что когда-то бежавшие из его лагеря пленные вновь с ним встретились!"…опознали этого душителя, да и утопили в уборной!
В лагере пленных французов не было полицаев. Они на шахте у нас работали, мы их спрашиваем:
— Почему у вас нет полицаев?
— Нам тоже предлагали полицаев, да мы не согласились. Только один нашёлся, так мы его удавили, и никто из немецкого начальств нам ничего не сказал"
Недостаток тётиных записей таков: нет дат. Её "женские войны" в своей массе бескровные.
Тётушкины записи — не дневник, они очень фрагментарны, но я всё же не могу менять порядок следования описываемых событий на своё усмотрение. Если я такое сделаю, то это будет не документ с подлинными именами и фамилиями, а художественное произведение.
Глава не имеет номера по причине того, чтобы её не возможно было
зарегистрировать. Нет номера — нет и учёта.
Ах, ах! Сегодня нас не любят во всём мире и тычут носом в наше дерьмо, но такое было с нами и шесть десятков лет назад:
"…однажды приходим мы с работы, а нас в барак не пустили и предложили выстроиться во дворе. В чём дело? Никто ничего не поймёт, никому и ничего не объясняют, все в недоумении. Построили нас полицаи и предложили спуститься в нижнюю комнату, служебную. Только мы все вошли, а за нами тут же дверь быстренько закрыли и через дверь вежливо предложили убрать "добро", что мы наложили мимо положенного места. Было много украинок с Винницы, городских хватало, и оказалось, что это они так "уработали" туалеты сверх унитаза, да так "жестоко", что всё поплыло…Туалет просторный, с порогом, так дело до того дошло, что стали испражняться с порога…"
Нужно ли писать такое? Почему бы и нет? Если тётушка сочла нужным упомянуть "сортирную" историю, то почему я должен её вырезать? "Сортирная" история принадлежит "на правах частной собственности" мне и я должен пощадить память о древних засранцах, умолчав о "сортирном" эпизоде. Некрасивый он, не героический, низменный. Мог и умолчать о том, как "советские люди" "обделывали" Европу шестьдесят лет назад и как такое они делают сегодня с небольшой поправкой: они вновь стали "русскими". Нет у меня права говорить о том, как внуки прошлых "советских девушек" "обделывают" ту же самую Европу сегодня: у меня нет ни чьих документальных записей о таких фактах.
… "заключённые" расселись, где пришлось, и каждая предалась тому, на что была способна на ту неприятную минуту: кто плакал, иные песни петь принялись, другие крыли матом тех полицаев, кто их в подвал заключил, а меня смех одолевать начал! Я самая старшая была среди них, вот и говорю:
— И сколько сидеть тут будем? Девчата, кто это всё "наработал"? Мы! Никто за нами убирать не будет, давайте за собой уберём сами и впредь не надо до такого скотства докатываться! Не выпустят они нас отсюда, пока не уберём за собой! Это немцы, их знать нужно!