Тезей (другой вариант перевода)
Шрифт:
Она закусила губу, а потом вдруг почти рассмеялась:
– Бедный малыш, не твоя вина, что ты ничего не знаешь!.. Поговори со своим дедом. Он тебе всё объяснит лучше меня.
Я подобрал прядь ее свежерасчесанных волос, намотал конец себе на пальцы... Я хотел ей сказать, что мог бы простить человека, которого она сама выбрала, сама захотела, но не того, который взял ее, а потом ушел. Ничего этого я не сказал. Сказал только:
– Хорошо, я пойду к нему. Сейчас уже не так рано.
Я все-таки задержался переодеться. Был настолько зол, что вспомнил о своем достоинстве принца. Лучший мой костюм был из темно-красной оленьей кожи: куртка с золотыми бляшками, штаны с бахромой и сапоги такие же... Я и меч прицепил было, но вовремя вспомнил, что к царю никто с оружием не входит.
На верху узкой лестницы я услышал его голос:
– Это ты? Входи.
Он простудился перед тем и потому так поздно был еще в своих покоях. Сидел, завернувшись в одеяло, а в чаше на подставке возле кресла еще оставался отвар на донышке. Лицо пожелтело, и стало видно, что он уже стареет, но в тот момент это меня не тронуло. Слишком я был зол, чтобы пожалеть его, и стоял перед ним молча, даже не поздоровался. Он посмотрел мне в глаза старым, бледным взглядом, и я понял, что он всё знает. Он коротко кивнул мне и показал на скамеечку для ног:
– Можешь сесть, мой мальчик.
По привычке я пододвинул ее и сел. Он давно был царем и знал свое дело: его пальцы извлекали из людей повиновение, как пальцы арфиста музыку из струн... Только оказавшись на своем детском сиденьице, - ноги на старой медвежьей шкуре, руки на коленях, - только тут я понял, как он меня облапошил. У моего лица была чаша с лекарством; пахло ячменем и медом, яйцами и вином... Пахло старостью - и детством; и я почувствовал, как моя мужская ярость превращается в детскую обиду. И его водянистые глаза теперь мигали на меня сверху, и в них была капля злости, какую всегда испытывают обессилевшие старики к молодым мужчинам...
– Ну, Тезей, твоя мать сказала тебе, кто ты?
– Да.
Я сидел перед ним скорчившись, будто пленник в оковах, и чувствовал себя - хуже некуда.
– И ты хочешь что-нибудь у меня спросить?
Я молчал.
– Можешь спросить у отца, если хочешь...
Я молчал. Дед дедом, но он был Царь, а на учтивость я настроен не был.
– Он признает тебя своим наследником, если ты покажешь ему меч.
Тут я заговорил от удивления.
– Почему, государь? Я полагаю, у него есть сыновья в его собственном доме.
– Законных нет. А что до прочего - ты помни, что хотя он и Эрехтид, это не мало, - но мы из рода Пелопа, нас породил Зевс-Олимпиец!
"Как меня Посейдон?" - этот вопрос у меня на языке вертелся, но я не спросил. Сам не знаю почему; не потому что это был мой Дед. Просто не решился, и все тут...
Он посмотрел мне в лицо, потом закутался поплотнее - и раздраженно так:
– Ты что, никогда не закрываешь дверей за собой? Здесь сквозит, как на гумне.
Я поднялся, подошел закрыть дверь...
– Прежде чем отозваться непочтительно об отце, позволь сказать тебе, что если бы не он, ты мог бы быть сыном крестьянина или рыбака... Даже сыном раба, коль на то пошло.
Хорошо, что я уже не сидел у его ног.
– Ее отец, - говорю, - может сказать мне это и остаться живым!
– Язык твой грабит твои уши, - дед был спокоен.
– Угомонись, малыш, и слушай, что я тебе говорю.
Он смотрел на меня и ждал молча. Я постоял еще у двери, потом подошел к нему, снова сел на скамеечку.
– За год до твоего рождения, Тезей, когда твоей матери было пятнадцать, у нас за всё лето не было ни одного дождя. Зерно в колосьях было крошечное, виноград - как ягоды можжевельника; повсюду было по щиколотку пыли... Только мухам было хорошо. И вместе с засухой пришел мор - стариков он щадил, но уносил детей, молодых мужчин и женщин. Сначала у них отнималась рука или хромать начинали, а потом они падали, и сила уходила из ребер, так что человек не мог вдохнуть воздуха. Те кто выжил - остались калеками по сей день, как Фиест с короткой ногой. Но большинство умерло.
Я искал, какого бога прогневали мы. Пошел сначала к Аполлону, Владыке Лука. Он показал по внутренностям жертвы, что не стрелял в нас, но больше не сказал ничего. Зевс тоже промолчал, и Посейдон не послал никакого знака... Было примерно то время года, когда народ выгоняет козла отпущения. Нашли какого-то косого, говорили что у него дурной глаз... Били его так, что когда дошло до костра - жечь было уже некого. Но дождя не было, и дети умирали...
Я потерял тогда во дворце троих сыновей. Двух мальчиков своей жены - и еще одного, который, сознаюсь, был мне еще дороже тех. Он долго умирал, он уже лежал как мертвый - только глаза жили, умоляли дать ему воздуха... Когда его похоронили, я сказал себе: "Ясно, пришел срок моей мойры. Скоро бог пошлет мне знак". Я привел в порядок свои дела и за ужином оценивал своих сыновей, сидевших за столом, - кого назвать наследником... Но знака не было.
А на следующий день в Трезену приехал твой отец. Он возвращался из Дельф в Афины и должен был сесть у нас на корабль: морское путешествие избавляло от Истмийской дороги. Мне никого не хотелось видеть, но гость страны - священен; поэтому я встретил его, как мог, и вскоре рад был что он у меня. Он был моложе меня, но несчастья его закалили, он понимал людей. После ужина мы стали делиться своими бедами. Ему никогда не доводилось пережить того, что мне в тот день. Первая его жена была бесплодной, вторая умерла при родах, и девочка родилась мертвой... Он пошел к оракулу, но ответ был темен и загадочен, даже жрица не смогла его разъяснить; и теперь он возвращался в свое тревожное царство, и у него не было наследника... Вот так мы встретились - два человека в горе; мы понимали друг друга. Я услал арфиста, велел принести сюда кресло для него... И возле этого очага, где мы с тобой сейчас, сидели мы с ним и говорили о горе.
Когда мы остались наедине, он рассказал мне, как его братья, домогаясь трона, опустились до того, что опозорили собственную мать - достойнейшую женщину, - объявив его незаконнорожденным. Тут мне показалось, что его несчастья не меньше моих. Мы сидели, говорили, и в это время внизу в Зале начался какой-то переполох: крики, вопли... Я пошел узнать, в чем дело.
Это была жрица Богини, сестра моего отца, а с ней целая толпа женщин плакали, кричали, били себя в грудь и раздирали ногтями щеки... Я вышел на лестницу, спросил, что случилось, - и вот как она ответила: