Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото
Шрифт:
После официальной, торжественно обставленной, прощальной аудиенции меня пригласили в знакомое мне помещение Намгана. Здесь был предложен мне обычный чай, как вдруг совершенно неожиданно, по крайней мере для меня, появился Далай-лама в самой простой непринужденной обстановке, к которой я так привык в последнее время. Мы приветливо раскланялись и сели друг против друга. Далай-лама повел вновь рассказ о России, восхищаясь ее техникой, машинами, инструментами, а равно и вооружением русской армии, начиная от револьвера системы «Наган» (с которым, между прочим, Далай-лама был хорошо знаком по экземпляру, полученному им на память от русской экспедиции)
Последнее прощание было самое трогательное: сам собою этикет отошел в сторону. Я понял душу Далай-ламы и поверил в искренность его милого приглашения в его Лхасу!
Вскоре после этого мы расстались и с министрами Далай-ламы, и с его двором вообще; мне сделалось очень грустно, с одной стороны, с другой же – я чувствовал себя счастливым. Грустное чувство овладевало мною все сильнее и сильнее, потому, главным образом, что я не мог, не имел возможности теперь же примкнуть к свите Далай-ламы, чтобы направиться в сердце Тибета вместе с его верховным хозяином.
Вслед за мной были посланы подарки Далай-ламы, состоявшие из золотого песка, буддийских бронзовых статуэток и даров местной тибетской природы – шкур и шкурок пушных зверей и тибетской шерстяной ткани цвета бордо.
На следующий день, седьмого марта в девять часов утра, как было условлено накануне, ко мне пожаловал эмчи-хамбо с дополнительными телеграфными поручениями от его святейшества и со своим личным приветом в дорогу. Как водится при расставании, лейб-медик поднес мне на память шелковый хадак в сопровождении тибетских «драгоценных» пилюль и чайной чашечки, но что самое главное – эмчи-хамбо не пожалел для меня интересной тибетской астрономической карты.
Мой спутник также не был обойден вниманием эмчи-хамбо, от которого он получил в дар хадак, золотую монету и толикую дозу «универсального лекарства», со словами: «Все это дарю тебе в силу моих самых лучших отношений к твоему начальнику, которого прошу беречь в еще далекой и трудной вашей дороге!».
Про эмчи-хамбо вообще говорят, что этот человек с «большой головой» – медик и высший математик, и что он стремится попасть в Россию, чтобы не только познакомиться, но и изучить европейскую медицину и европейскую практическую астрономию.
В последний раз крепко пожимая мне руку, эмчи-хамбо спросил: «Когда и при каких обстоятельствах мы вновь увидимся с вами?». Я показал рукой по направлению Лхасы, в ответ на что мой собеседник уверенно кивнул головой несколько раз.
Остальная часть дня прошла в различных хлопотах по сборам в обратный путь через Синин в Лань-чжоу-фу к заждавшемуся экспедиционному каравану, от которого мы были отделены теперь неделей времени, или расстоянием в двести семьдесят верст.
Ранним утром восьмого марта наш обновленный караван, состоявший из трех вьючных лоцз, или мулов, и пяти верховых лошадей успешно направился к северо-востоку. Покатая местность в эту сторону еще более способствовала скорейшему движению.
На окраинных холмах мы остановились, чтобы полюбоваться на Гумбум, быть может, в последний раз! Ведь мы прощались с колыбелью реформатора буддизма Цзонхавы. В память этого великого и, с точки зрения буддистов, святого человека в Гумбуме, повторяю, красуется храм «Золотой субурган», вечно оживленный молящимися, а его кровля днем почти всегда горит блеском золотых солнечных лучей.
Знакомый путь до Синина мы прошли в пять-шесть часов времени. По дороге обогнали очень нарядный, богатый верблюжий караван, принадлежавший Ачжя-гэгэну; это был его передовой транспорт, отправлявшийся в Пекин. И здесь на полях повсюду работали китайцы под одну и ту же весеннюю песнь жаворонков.
Как всегда, в Синине мы остановились в торговом доме Цань-тай-мао, где знакомые китайцы успели приготовить для нас кое-какие этнографические предметы.
Десятого марта наш караван оставил и Синин. Погода испортилась: в лицо нам дул пронизывающий ветер с мокрым снегом и дождем вместе [323] .К счастью, такое неприятное состояние продолжалось недолго: облака поредели, показались участки голубого неба. На полях сеяли пшеницу; там и сям вокруг земледельцев бродили группы серых журавлей (Grus grus).
323
По поводу плохой погоды туземцы иронизировали: «Какой хороший добрый бог – и посылает на землю такой ужасный холод!». Под добрым хорошим богом подразумевается Далай-лама. (Примеч. П. К. Козлова)
Из Сого-Хото, т. е. из Южной Монголии, направлялась большая вереница довольно хороших верблюдов для далайламских вьюков.
Мы продолжали двигаться вниз по знакомой долине Синин-хэ, общий характер которой оставался прежний: то река выходила на простор долины, то вновь сжималась узким ущельем, с высокими обрывистыми берегами, где спокойное, плавное течение тотчас переходило в грозно-стремительное, и где тишина нарушалась шумом пенящихся вод, прыгавших по валунам.
Везде в населенных пунктах толпились нарядные китайцы и шла непрерывная трескотня всевозможных бомб и петард, до детских хлопушек включительно. Театры более, нежели прежде, были оживлены зрителями придорожных, окрестных городов, поселений.
За городом Лова-ченом мы оставили большую дорогу, отошедшую на север, в Пинь-фань, и стали подниматься на каменистый мыс левого берега, у подножья которого красиво располагались китайский храм и остров с фигурной башенкой. С вершины мыса открывался чудный вид на верхнее течение Сининской реки; вниз же к востоку она словно скрывалась, прячась в глубине узкого ущелья. Вьючная тропа то стлалась внизу, то взбегала наверх, капризно извиваясь по каменистым карнизам.
Пользуясь высокой весенней водой, китайцы сплавляли вниз по течению реки запасы пшеницы, перевозимой на плотах в бычьих шкурах, снятых чулком.
По мере удаления на восток окрестные горы несли более пустынный характер, будучи окрашены в серо-желтый цвет от преобладающего включения в состав их пород глин или классического лёсса.
Ниже слияния Синин-хэ с Тэтунгом река заметно обогатилась и шире катила свои грязные волны. Горы вообще понизились и чаще оставляли берега реки, глубоко бороздившей лёссовую почву.
На береговых обрывах порхали, словно бабочки, краснокрылые стенолазы (Tichodrama muraria), а по нагретой поверхности земли бегали только что проснувшиеся ящерицы.