Тигана
Шрифт:
Но это же был сон, его сон, и призрачный Сандре, казалось, понял.
— Тебе не о чем жалеть, — услышал Томассо ответ отца. Он говорил так мягко. — Это была моя ошибка, и только моя. Все эти годы и до конца я ошибался. Я с самого начала знал недостатки Джиано. Я возлагал на тебя слишком большие надежды, когда ты был ребенком. Это слишком повлияло на меня. Потом…
Огонек свечи слегка дрогнул. В дальнем уголке души Томассо начал восстанавливать часть разбитого сердца, хотя это был всего лишь сон, всего лишь его собственные мечты. Последняя слабая фантазия о том, что он любим, пока его еще не убили.
— Ты позволишь мне сказать тебе, как я сожалею о том безумии, которое обрекло
Томассо позволил себе разрыдаться. От слез свет расплывался и слабел, поэтому он поднял дрожащие руки и попытался вытереть слезы. Он хотел заговорить, но его разбитые губы не смогли выговорить ни слова. Он только кивал снова и снова. Потом ему в голову пришла мысль, и он поднял левую руку — ближайшую к сердцу, руку клятв и верности — к этому приснившемуся ему призраку покойного отца.
Рука Сандре медленно опустилась, словно была очень, очень далеко, на расстоянии многих лет от него, потерянных и забытых в круговороте времени и гордости, и отец с сыном соприкоснулись кончиками пальцев.
Соприкосновение было более ощутимым, чем Томассо ожидал. Он на мгновение закрыл глаза, отдавшись силе своих чувств. Когда он их открыл, воображаемый отец протягивал ему что-то. Бутылочку с какой-то жидкостью. Томассо не понял.
— Это последнее, что я могу для тебя сделать, — сказал призрак странным, неожиданно печальным голосом. — Если бы я был сильнее, я мог бы сделать больше, но, по крайней мере, теперь они не причинят тебе боли утром. Они больше не причинят тебе боли, сын мой. Выпей это, Томассо, выпей, и все исчезнет. Все пройдет, я тебе обещаю. Потом жди меня, Томассо, жди, если сможешь, в Чертогах Мориан. Мне бы хотелось побродить с тобой там.
Томассо все еще не понимал, но голос отца звучал так мягко, так ободряюще. Он взял приснившуюся бутылочку. И снова она оказалась более осязаемой, чем он ожидал.
Его отец ободряюще кивнул. Дрожащими руками Томассо на ощупь открыл пробку. Потом сделал последний жест — последнюю насмешливую пародию на самого себя, — поднял ее широким, размашистым, изысканным движением, салютуя собственной фантазии, и выпил все до последних капель, которые оказались горькими.
Улыбка отца была такой печальной. Улыбки не должны быть печальными, хотел сказать Томассо. Когда-то он сказал это одному мальчику, ночью. В храме Мориан, в комнате, где не должен был находиться. Голова его стала тяжелой. Ему казалось, что он сейчас уснет, хотя он ведь и так уже спал и видел сон, навеянный лихорадкой. Он действительно не понимал. Особенно непонятно было, почему отец, который умер, просит подождать его в Чертогах Мориан.
Он снова поднял взгляд, хотел спросить об этом. Но зрение отказалось ему служить. Он знал, что это так, потому что образ отца, глядящий на него сверху, плакал. В глазах отца были слезы.
Это невозможно. Даже во сне.
— Прощай, — услышал он.
— Прощай, — попытался произнести он в ответ.
Он не был уверен, действительно ли ему удалось выговорить это слово или он только подумал об этом, но в тот момент тьма, более всеобъемлющая, чем он когда-либо видел, опустилась на него, подобно одеялу или плащу, и разница между произнесенным и непроизнесенным потеряла всякое значение.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДИАНОРА
7
Дианора помнила тот день, когда ее привезли на остров.
Воздух осеннего утра был почти таким же, как сегодня, в начале весны. Белые облака скользили по высокому синему небу, когда ветер гнал Корабль дани по белым гребням волн в гавань Кьяры. За гаванью над городом
Паруса того давнего Корабля дани тоже были красно-золотыми — праздничные цвета Играта. Теперь она это знает, а тогда не знала. Она стояла на носовой палубе корабля и впервые смотрела на великолепие гавани Кьяры, на длинный мол, где некогда стояли Великие герцоги и бросали в море кольцо, и откуда Летиция совершила первый Прыжок за Кольцом, чтобы отнять его у моря и выйти замуж за своего герцога. С тех пор эти прыжки стали символом удачи и гордости Кьяры, пока прекрасная Онестра не изменила конец истории сотни лет назад и Прыжки за Кольцом не прекратились. Все равно, каждый ребенок Ладони знал эту легенду острова. Юные девушки в каждой провинции играли, ныряя в воду за кольцом и с триумфом появляясь из воды, сияя мокрыми волосами, чтобы выйти замуж за герцога в блеске власти и славы.
Стоя на носу Корабля дани, Дианора смотрела вверх, где за гаванью и дворцом поднималась величественная заснеженная вершина Сангариоса. Игратянские матросы не нарушали ее молчаливого одиночества. Они позволили ей пройти вперед и наблюдать за приближением острова. После того как она благополучно оказалась на корабле и корабль вышел в открытое море, они были к ней добры. При дворе Брандина капитан мог заработать целое состояние, если привозил пленницу, которая становилась фавориткой тирана.
Сидя на южном балконе в том крыле дворца, где размещался сейшан, и глядя за затейливой решеткой, которая скрывала женщин от глаз зевак на площади внизу, Дианора смотрела на развевающиеся на крепнущем весеннем ветру знамена Кьяры и Играта и вспоминала, как ветер развевал ее волосы более двенадцати лет назад. Вспоминала, как переводила взгляд с ярких парусов на поросшие деревьями склоны холмов, убегающих ввысь, к Сангариосу, с сине-белого моря к облакам в голубом небе. С толчеи и хаоса в гавани к спокойному величию дворца над ней. Кружились птицы, громко кричали над тремя высокими мачтами Корабля дани. Восходящее солнце ослепительным светом заливало море с востока. Так много жизни в этом мире, такое богатое, прекрасное, сияющее утро, чтобы жить.
Двенадцать лет назад, даже больше. Ей был двадцать один год. Она лелеяла свою ненависть и свою тайну, подобно двум из трех змей Мориан, обвившихся вокруг ее сердца.
Ее выбрали для сейшана.
Обстоятельства ее захвата делали это весьма вероятным, и знаменитые серые глаза Брандина широко раскрылись, оценивая, когда ее привели к нему два дня спустя. На нее надели шелковистое светлое платье, вспоминала она, выбранное так, чтобы оттенить ее черные волосы и темно-карие глаза.
Она была уверена, что ее выберут. И не ощущала ни триумфа, ни страха, несмотря на то, что целых пять лет добивалась наступления этого момента, и на то, что в момент выбора Брандина стены, ширмы и коридоры сомкнулись вокруг нее до конца ее дней. У нее была ненависть и тайна, и больше ни для чего не оставалось места.
Так она думала в двадцать один год.
Несмотря на то что она видела и пережила к этому моменту, размышляла Дианора двенадцать лет спустя на своем балконе, она очень мало — опасно мало — знала о многих очень важных вещах.
Даже на защищенном от ветра балконе было прохладно. Наступали дни Поста, но цветы еще только начинали расцветать в долинах внутренних земель и на склонах холмов. Так далеко на севере настоящая весна наступит лишь некоторое время спустя. Дома все было иначе, вспоминала Дианора; иногда в южных горах еще лежал снег, а весенние дни Поста уже успели прийти и уйти.