Тимофей с Холопьей улицы
Шрифт:
За пристанью, ближе к Плотницкому концу, учаники строили плоскодонные суда.
Тимофей был еще весь во власти радости, пережитой от увиденных в «Изборнике» рисунков.
«Вот бы, – думал он, – заглавными буквами сказку передать… „М“ нарисовать – вроде бы два молодца в кафтанах рыбу сетями ловят; „К“ – воином с копьем и щитом…»
Тяжелая рука осторожно легла на плечо Тимофея. Он очнулся. Перед ним стоял, широко улыбаясь, Кулотка. На нем красная холщовая рубаха, низко перехваченная дымчатым кушаком, старательно заплатанные порты вправлены в сапоги.
– Эк, наука тя куда мотанула! – добродушно произнес Кулотка, ласково глядя на друга. – Пошли ко мне, посидим! – И, тряхнув плечами, добавил с сожалением: – Хорош день, да некого бить!
– Тебе б только бить! Когда остепенишься? – пожурил Тимофей.
– Когда плешивые перекудрявятся! – захохотал Кулотка.
Они стали пробираться по Торгу. Со стороны Волхова доносился задорный перестук топоров – то артель плотников чинила старый Великий мост в пятьсот шагов длины.
Теснились друг к другу лавки суконного, мыльного, пушного, серебряного рядов. Торг шумел разноголосо.
– Ягодка-клюква! Ягодка крупна! Девки сбирали, с кочки на кочку скакали! – надрывалась бойкая женка с корзиной в руках.
– Постричь, поголить, ус поправить, молодцом поставить! – весело зазывал к себе круглый усатый новгородец, звеня ножницами.
– Эй, дружки, нагревай брюшки, по-дой-ди! – нараспев выкликал возле кружала продавец стоялого меда, сладко жмуря сытые глазки.
В конце Великого ряда, там, где он упирался в мост через Волхов, сидел на земле писец в рваной рубахе, на кусках бересты писал грамоты, кому надобно.
Откуда-то, со стороны лотков хлебников, что здесь же, на берегу, разложили на столах пироги с сигом и сыртью, доносились звуки медного рога, бубен и громкое пение.
Человек двадцать скоморохов-потешников, окруженных толпой хохочущих зевак, шли в широком, медленно передвигавшемся вместе с ними кругу вдоль берега к городу.
Один из скоморохов тащил на голове доску с дерущимися куклами. Другой, маленький, щуплый, с носом, о каком рекут, что он «не тем концом пришит», вез на себе здоровенного детину и кричал козлом. Третий, в кожаной маске, дул в рог, плясал и показывал выучку собаки: она кувыркалась через голову.
Щупленький скоморох, сбросив с себя верзилу так, что тот покатился по земле, стал ловко играть на деревянных ложках, припевая:
У меня все богатство —Кошка дойнаяДа овин киселя,Крыт сосновой корой…Всем повинку даю:По кунице посадничку,По лисице тысяцкому,А бирючу бедномуБелу горностаечку!Народ, довольный представлением, бросал монеты, плясал, вместе со скоморохами двигался к городу.
Но яснее всего в шуме новгородского Торга проступал голос железа – самый сильный голос города.
Тимофей прислушался к нему: железо гирями падало на весы, пело пружинами хитрых замков, откликалось подковным цокотом, глухо ворчало в грудах кольчуг и шеломов, скрежетало напильниками и зубилами, нежно звенело и рокотало, как весенний гром.
Ух, силен, славен Господин Великий Новгород!
Они проходили посредине Торга, и Кулотка мимоходом успевал дать кому-то подножку, выпить, не платя, жбан браги, задрать кафтан молодому боярину. Шел, лихо сдвинув шапку на ухо, развернув плечи, озорно поблескивая глазами, то и дело смачно сплевывая.
– Побережись, квашня, не то черепок до мозгу пробью! – зычно предупреждал он, сбивая колпак с зазевавшегося толстяка, и тут же советовал ему через плечо: – Плешь зачеши! Загляделся, как гусь на зарево!
Возле ряда с пирогами молодая полная женка с такими маленькими подбородком и лбом, что лицо казалось приплюснутым, бросила сердито вдогонку Кулотке:
– Шатается, непутевый!
Кулотка замедлил шаг, лениво повернул назад, остановившись напротив женки, стал разглядывать ее с удивлением, словно забавную козявку.
Потом, кивнув в ее сторону, сказал Тимофею с наигранным восхищением:
– Красава! В окно глянет – конь прянет, на двор выйдет – собаки три дня брешут.
Женка, свирепо сверкнув глазами, уперлась кулаками в пышные бока, приготовилась принять бой, но Тимофей решительно потащил друга за рукав.
– Ну к чему те, задирщику, глумление такое? – говорил он, когда воинственная женка уже осталась позади. – Почто срамословишь?
– Скучно! – с каким-то необычным надрывом вдруг признался Кулотка и остановился: – Душа мятется!
Тимофей внимательно посмотрел на друга. Скрывая лукавую улыбку, сказал:
– Вспамятовал я: в Чевском государстве, близ града Праги, один злоклянущийся, любитель срамные слова кидать, обращен судом божьим во пса черного, мохнатого… лишь голова человечья осталась.
Кулотка усмехнулся, почесал кудлатый затылок:
– Схоже – и голова у меня собачья станет!..
Они подходили к Кулоткиной избе, стоявшей в конце Рогатицы – извилистой улицы над неглубоким обрывом. Тимофей рад был, что отвлек друга от мрачных мыслей, хотел сказать что-нибудь утешительное, душевное, но, не найдя нужных слов, вдруг предложил, легонько толкнув Кулотку в бок:
– Давай, кто кого перетянет?
Кулотка ухмыльнулся:
– Спробуй!
Они стали боком, сцепившись правыми руками, силились стянуть один другого с места.
Кулотка пыхтел. Оказывается, этого Тимошку Тонкие Ножки не так-то легко сдвинуть. Тимофей увертывался, делал обманные движения и наконец неожиданно резким выпадом сдвинул Кулотку, а сам остался на месте.
– Удалось картавому крякнуть! – недовольно пробурчал Кулотка.
Тимофей рассмеялся, шлепнул друга по спине:
– Это тебе не кулаком ширять! – и прокукарекал победно кочетом, вытягивая тонкую крепкую шею.