Тирмен
Шрифт:
Данька осторожно убрал палец со спуска. Опустил оружие стволами в пол – от греха подальше. Словно отвечая, рядом шевельнулся доктор. «Ы» шагнул к кровати больного, где Даньке почудилась еще одна фигура.
Игра теней? Призрак?
Галлюцинация?
Женщина – или то, что казалось женщиной, – стояла сбоку от кровати. Не в ногах и не в головах, примерно посередине. Ну, может быть, чуточку ближе к изголовью. Данька заметил начерченный на полу бледный полукруг с черточками-делениями – отметки оптического прицела или шкала прибора. Зыбкая фигура
Или это свет так падает? Точно, свет из окна! И занавеска колышется.
«Ы» аккуратно обошел то место, где свет и тень играли в свои странные игры. Встал в изголовье кровати, крепко взявшись руками за никелированную спинку. Доктор напрягся, словно штангист перед рывком, и потащил кровать на себя. На лбу «Ы» вздулись жилы, лицо под колпаком налилось кровью.
Оглушительный скрежет, и все закончилось.
– Шанс есть, – страдая одышкой, сообщил Поплавский, вернув фотографию дяде Пете. – Не обольщайтесь, ситуация спорная. Я бы рекомендовал обратиться к профессору Осторженко. Сейчас я запишу вам телефон. Осторженко Геннадий Лукич. Если коллеги станут говорить, что он шарлатан, не обращайте внимания. Вот, пожалуйста. Пусть ваш знакомый скажет, что от меня, и его примут.
«Ага, попробовал бы этот профессор не принять Зинченко!» – подумал Данька. Но обругал сам себя за глупость. Доктора, оказывается, разные бывают. Очень разные.
– Спасибо, Виталий Павлович.
– Не за что, Петр Леонидович. Рад был вас видеть. Если что – заходите.
– Уж лучше вы к нам! – отшутился старик.
– Куда теперь? – мрачно поинтересовался Данька, когда они вновь оказались на улице.
– В военкомат, – ответил Петр Леонидович.
8
– Все равно погоришь, Кондратьев. И тому две причины есть…
Лейтенант Карамышев подышал на чисто вымытое бритвенное лезвие, полюбовался блеском золингеновской стали.
– Умеют, гады! Фирма «Бартман»… Надо же, и не слыхал прежде! Пусть высохнет, жалко вытирать.
Бритва была трофейной, взятой у пленного немца три дня назад. С помощью этой бритвы энкавэдист его и допрашивал, прежде чем отправить фашистскую душу по назначению. В одиночку – никто, включая Кондратьева, смотреть на такое не решился.
Лейтенант от души плеснул в лицо одеколоном «Le Male» – тоже взятым в бою, но французским. Так сказать, дважды трофей.
– Ух-х-х!.. Ты бы побрился, товарищ техник-интендант! Кипятку еще целых полкотелка. А то бойцы боевой дух потеряют при виде небритой морды твоего лица.
Кондратьев провел ладонью по щеке. Надо бы…
Потеряют дух – где искать станешь?
На прошлой неделе их маленькую колонну впервые попытались перехватить на лесной просеке. Грамотно, по всем правилам: завал впереди, пулеметы с двух сторон. А заодно, для пущей верности – полсотни противопехотных мин.
Повезло – в последний момент остановились. Карамышев словно почуял, уперся,
«Боевой группой Интенданта» занялись всерьез.
Теперь шли ночами: отстреливаясь, огрызаясь, меняя маршрут каждые пять часов. Помогало не слишком – и без того редкая колонна окруженцев 11-го мехкорпуса растаяла наполовину. Фронт был близко, но гирьки на весах подруги-Судьбы опускались ниже, ниже, ниже…
Мене, мене, текел, упарсин.
Техник-интендант 1-го ранга без всякой охоты вынул из футляра собственную бритву, покосился на лезвие. Наточить – или мучиться? А может, у Карамышева отобрать, чтоб не задавался?
– Брейся, брейся! – понял его смекалистый энкавэдист, пряча золингеновское чудо в кожаный футляр с дырой на месте вырванной свастики. – Свою не дам, даже не мечтай. У тебя какая?
– Кондратовская, – вздохнул Кондратьев.
Бритву он купил в колонии. Хотелось выглядеть старше, скорее повзрослеть. И вообще, полезная вещь – бритва. Револьвер в город не всегда возьмешь.
– Чего? – Карамышев моргнул, изумляясь. – Собственного завода? Контра ты, командир, я тебе скажу!
Петр не выдержал, рассмеялся.
– Кондратовская, лейтенант. Не Кондратьев – Кондратов. Завод в Ваче, на Оке. Между прочим, его бритвы на Парижской всемирной взяли «золото». Золингенов обставили вчистую.
– Конспирируй, конспирируй. – Энкавэдист натянул гимнастерку, улегся на траву, поудобнее закинул руки за голову. – Все равно вас, вражин, повяжут. Пальцы в дверь, полчаса на протокол – и пятьдесят восьмая через десять и одиннадцать. «Эх, по тундре, по железной дороге…» Хорошо!
– Опричник ты, – лениво откликнулся Петр, берясь за котелок. – Думаешь, вас, псов бешеных, в живых оставят? Был Ягода, нет Ягоды, был Ежов – где теперь? Пальчики из дверей вынимает – или уже известкой присыпали?
Странное дело, но в эти страшные дни, когда жить приходилось от боя до боя, от перехода до перехода, Петр Кондратьев впервые за много лет почувствовал себя абсолютно свободным. Бояться было нечего и некого. Непривычное чувство пьянило, кружило голову.
Кажется, Карамышев его понимал. Во всяком случае, обижаться и не думал.
– Правильно рассуждаешь, командир. Опричник и есть. Гойда, гойда, да сгинут враги государевы! Мы – контроль, а контролирующую систему следует чистить чаще, чем все остальные. До белых костей! Это математика, Кондратьев. Не понял? Заговор и борьба с ним – вроде математического уравнения. Почему любой заговор в конце концов погорит? Две причины есть – внешняя и внутренняя. Внешняя – неизбежное увеличение контактов с «чужими». Заговорщики должны что-то делать, верно? Значит, контролирующая система рано или поздно сумеет отследить, сложить камешек к камешку, понять закономерность. Доступно объясняю?