Тьма внешняя
Шрифт:
Их отряд не поспел к Вернею. После известия о победе, они все перепились на радостях, даже Хелен словно бы излечилась от тоски и отчаяния.
Но радость была недолгой.
Затем они отступал вместе с разбитыми войсками герцога Нормандского и беженцами.
Во время ночной скачки Шмель сломал себе спину, и Филипп со слезами отвернулся, когда солдат ударом топора пресек жизнь не раз спасавшего его коня.
В итоге он оказался в Ля-Фер. Он вовсе не собирался надолго задерживаться тут, он только хотел оставить Хелен в здешнем женском монастыре – до этих краев, как ему представлялось,
Волей – неволей Филипп присоединился к гарнизону.
Сил попытаться отбить чернь не было, даже сделать вылазку при столь мизерном числе защитников было бы бессмысленным самоубийством.
Оставалось беспомощно наблюдать, как враг не спеша берет Ля-Фер в кольцо, и ждать приступа.
Филипп вздрогнул: над крепостью зазвучал голос рога.
Он бегом бросился к башне, в число защитников которой входил, и где дневал и ночевал. У входа уже оказался Шантрель, сопровождаемый несколькими стрелками и командиром ополченцев. Они быстро поднялись наверх, где дозорный, надрываясь, трубил в рог.
В лагере врага наблюдалось непонятное оживление. Вскоре, правда, оно улеглось, и капитан, фыркнув, уже хотел уйти прочь.
«Белый флаг!» – послышался чей то крик. Действительно, со стороны осаждающих к ним двигалась группа в полдюжины человек, над которыми развевалась привязанная к протазану белая тряпка.
Вперед вышли двое. Первый – высокий, толстый, заросший бородой до глаз, в кольчуге доходящей до колен и начищенной так, что слепила глаза.
Второй – маленький, тощий человечек, с острым, каким-то крысиным личиком, облаченный в парчовый камзол. Поверх камзола был накинут длинный, сшитый из больших кусков разноцветного шелка плащ, волочившийся по земле.
Не доходя до стены шагов пятьдесят, оба остановились, и между ними возник короткий, но бурный спор. При этом мозгляк – должно быть, именно он был главным в этой паре, буквально набрасывался на бородатого.
После чего они продолжили путь, при этом толстяк уныло плелся позади гордо выпятившего грудь коротышки.
Вот они подошли почти вплотную к валу. Крысомордый сложил ладони трубой.
– Я протонотарий провинции Артуа Клод Фламини, слуга госпожи нашей Светлой Девы, – голос у карлика был неожиданно густой и звучный. Я хочу говорить с начальником гарнизона!
– Я начальник гарнизона, шевалье дю Шантрель! Чего тебе надо? – перегнулся через парапет капитан.
– Склонитесь перед волей великой владычицы нашей! – провозгласил мозгляк. Сдайте крепость.
Среди защитников пробежал смешок.
– Светлая Дева, посланница Господня, обещает всем свою милость! Вы уйдете отсюда с оружием куда угодно, вас не будут преследовать. А кто пожелает – сможет вступить в ее непобедимое богоносное воинство.
«Очень им нужен этот городишко, – подумал про себя Филипп. Похоже, мы им здорово поперек глотки стали!»
– Никогда я не сдамся этой вашей поганой потаскухе! – взревел дю Шантрель. – Cunnis la cannis! [28] Убирайся к Дьяволу, скотина, если тебе больше нечего сказать!
Ожидали проклятий, угроз, но ничего этого не последовало. Развернувшись, посланник Девы резво побежал прочь, за ним припустился здоровяк.
Кто-то из стоявших на стене вооруженных горожан издевательски засвистел им вслед, другой выкрикнул похабное словечко.
– Может, пристрелить их обоих? – спросил стоящий рядом солдат, примеряясь натянуть арбалет.
28
Cunnis la cаnnis.(искаж. церк. лат.) Непечатная брань (искаж. средневековая латынь)
– Не надо. Хоть и простолюдины, а все же парламентеры, – процедил Шантрель.
Да и потом – бесполезно. – Готовьтесь к штурму, – решительно бросил он, поправляя шлем, и, развернувшись, резво сбежал вниз – отдавать распоряжения.
Филипп остался – уходить ему было некуда. Ведь именно эту башню он должен был защищать в числе других бойцов.
Он только спустился в нижний каземат, где уже собралось полтора десятка солдат и ополченцев.
…Спустя несколько минут Ля-Фер уже напоминал разворошенный муравейник.
Отовсюду слышались топот сапог, звон оружия, туда-сюда бегали люди.
По главной улице прошла колонна горожан числом около ста, одетых в извлеченные с чердаков и из сундуков доспехи и вооруженных алебардами, топорами и наскоро выкованными в городских кузницах пиками.
Среди них то тут, то там мелькали монашеские одеяния – по воле местного настоятеля все братья знакомые с военным делом, были поставлены в строй.
Люди тащили к стенам бревна и охапки поленьев, подтаскивали бочки со смолой. Десятка полтора женщин, выстроившись цепочкой на лестнице, поднимали на стену дрова и камни.
Из переулка появилось новое подразделение городских обывателей с луками и арбалетами.
За ними семенили оба городских цирюльника – уже совсем седые старики, сопровождаемые подмастерьями, несшими инструменты и чистое полотно. С десяток немолодых монахов громко пели молитвы, подбадривая осажденных. Когда начнется бой, они будут заниматься ранеными и провожать в последний путь тех, кому цирюльничье искусство будет уже без надобности.
…Штурм Ля-Фер начался спустя два часа.
…Зоргорн в одиночестве прогуливался по одной из террас, находившихся на самой вершине восьмиугольной двадцатитрехьярусной башни южного крыла дворца. Весь уйдя в себя, он размышлял над тем, что волновало его уже очень давно.
«Мы, увы, слишком мало знаем. И, что многократно хуже, все меньше обращаем внимание на то, чего не знаем, и все более упиваемся тем, как много знаем. Может быть, нам просто не хочется обращать внимание на то, что нам непонятно? Это уязвляет нас; нам неприятно, что есть нечто, недоступное нашему разуму… Тем более, что кажется, будто это какие-то почти незаметные мелочи, а значит, и обращать внимания на них не стоит. Зачем это нам, если наше могущество и так велико, как никогда.»