Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
Утром 10 июня 1868 года Москва встретила меня лучами солнца: выныривая из-за сползавшей с неба свинцовой тучи, они пробивались сквозь грязные окна в сумрачное нутро вагона второго класса.
Мерно постукивая колесами на стыках рельсов, подрагивая на остряках стрелок и поскрипывая тугими рессорами, поезд неспешно подходил к вокзалу. За влажными разводами на стеклах вагона замелькали ажурные мачты и алые крылья семафоров, потом – кирпичные станционные пакгаузы и закопченные паровозные стойла, а затем под окном побежала длинная низкая полоса перрона, на которой, появляясь и тут же исчезая прочь, запестрели изумрудные и сизые мундиры офицеров, темные сюртуки штатских и пышные пастельные дамские платья.
Взвизгнув напоследок пару раз свистком, состав затрясся от головы до хвоста, дернулся и с шипением и лязгом, наконец, остановился.
Я вскочил со своего жесткого сиденья, на котором провел весь предыдущий день и ночь, показавшуюся мне бесконечной, подхватил новенький хрустящий кожаный саквояж и поспешил к выходу. Свежий утренний ветер ударил мне в лицо, и, зажмурившись от яркого света, я соскочил с подножки вагона на платформу.
Передо мной на входе в большой город, словно в котле, бурлила толпа: встречающие, провожающие, отбывающие и прибывающие появлялись и исчезали в сонме себе подобных, перекрикивались между собой, махали друг другу руками и платками, торопливо выпрыгивая со своей поклажей из тамбурных дверей или же растворяясь за мутными стеклами вагонов. Я проводил взглядом паровоз, отъезжавший от перрона в клубах черного дыма, и, в последний раз услышав его протяжный гудок, за долгое время пути уже ставший мне привычным, влился в людскую массу, вместе с нею пройдя или, сказать точнее, проплыв насквозь темную каменную махину Рязанского вокзала.
Толпа вынесла меня на привокзальную площадь и растеклась на тысячу маленьких ручейков, впадавших в широкий многолюдный бульвар и десятки узких переулков. Я шел по мостовой и, слыша обрывки чужих разговоров, украдкой разглядывал шедших мне навстречу или деловито обгонявших меня прохожих, их шинели, пальто и накидки, цилиндры, кепи, картузы и шляпки, поблескивающие кокарды и погоны, перчатки и зонтики. Пассажиры быстро заполняли стоявшие нестройными рядами конные экипажи и под залихватские окрики извозчиков торопливо покидали площадь.
Скрип колес и стук копыт сливался с гомоном голосов мальчишек-газетчиков: те, умело лавируя между пролеток, умудрялись бойко продавать свои листки, полные, если верить словам юных торговцев, самых необычайных новостей.
– «Русские ведомости»! «Русские ведомости»! Последнее сообщение прямо из зала заседаний Городской думы! – кричал один.
– «Современные известия»! «Современные известия»! Грандиознейшие события из жизни царской семьи! – голосил другой.
– Скоропостижная смерть купца Савельева! Кому достанутся миллионы? Покупайте «Московский листок»! – старательно выводил третий, силясь перекричать своих товарищей.
За привокзальной площадью виднелись нескончаемые торговые ряды и слышались голоса зазывал. В свежем воздухе разливался приторный аромат акаций.
Шагнув было на влажную от недавнего дождя деревянную мостовую, я вдруг услышал свист кнута и неразборчивую, но, без сомнения, угрожающую брань. Мимо меня в облаке из водяных капель и грязи пронеслась запряженная парой лошадей коляска с необъятных размеров кучером на козлах. Доски мостовой заходили ходуном, заливая дождевой водой тротуар и прохожих, и мои начищенные до блеска сапоги в мгновение ока стали буро-коричневыми.
Пришлось мне остановиться у окна ближайшей лавки, дабы проверить, не осталось ли на моей одежде других досадных следов московской ухарской езды. Но, кажется, все обошлось: с отражения в стекле витрины на меня смотрел аккуратно одетый молодой человек семнадцати лет, довольно симпатичный, пусть и немного взъерошенный, в невысокой шляпе-цилиндре с плоским верхом, новеньком черном сюртуке с иголочки, с гладким, чисто выбритым лицом, серыми глазами, тонким носом, острым подбородком и светлыми вьющимися волосами.
Платье мое заметно не пострадало, но вид и цвет сюртука напомнили мне о предстоящих делах, коих ожидалось немало.
Мальчишка-газетчик не лгал: через несколько дней будет оглашено завещание моего покойного дядюшки, известного московского купца Петра Устиновича Савельева, Царствие ему Небесное! Родом он был из наших, из самарских. Во время своей продолжительной болезни дядя, до того не замеченный в склонности к сантиментам, сблизился с родственниками, и это давало повод надеяться на то, что меня или мою матушку упомянут в завещании, что могло означать весьма неплохой куш. К тому же наследников мужского пола у дяди не было, а единственная дочь… Единственная дочь не была сыном, а это в купеческих семействах считается самым главным недостатком.
Однако я должен был признать, что трагические события, которые привели меня сюда, не особенно угнетали мою душу – слишком разительные перемены к лучшему они сулили. Где-то далеко остался тихий уездный город с назойливой и докучливой матушкиной опекой, впереди же меня ждало целое состояние.
С этими мыслями я добрался до Замоскворечья. Сняв маленькую комнату в небольшой уютной гостинице в три этажа, я поспешил отправиться на поиски дома Савельевых. Проплутав по узким корявым переулкам три четверти часа и успев расспросить полдюжины прохожих, я, наконец, нашел то, что искал: за изящной оградой в глубине благоухавшего сиренью сада виднелся коренастый дом купца первой гильдии Петра Савельева.
Дом был двухэтажный, добротный, покрашенный краской мышиного оттенка. Белоснежная широкая резьба, окаймлявшая окна, придавала дому изящество, пусть и непохожее на благородный лоск дворянских усадеб, зато отражавшее степень благолепия и уютного довольства проживавшего здесь семейства. Кусты сирени до середины закрывали окна первого этажа своими плотными малахитовыми листьями. Небольшой деревянный стол под раскидистыми яблонями, казалось, только и ждал, чтобы его накрыли к чаю. Усыпанные мелкими серыми камешками дорожки разветвлялись и разбегались в разные концы цветущего сада, разбитого вокруг дома. После тесных московских переулков тут, за оградой, чувствовалось раздолье. С косогора за домом можно было увидеть и другие купеческие усадьбы, расположенные на возвышенностях или в низинах: они тоже утопали в зелени, через опоясывавшие их изгороди свешивались ветви яблонь, а на склонах холмов островки леса перемежались с покрытыми изумрудной порослью полянами и оврагами.
Я ожидал встретить дядюшкиных домочадцев в трауре и потому заранее готовился к беседам, полным уныния, натянутости и всякого рода неловкостей. Поэтому, оставив за спиной почему-то не запертую на засов калитку, я прошел через сад к дому и здесь в нерешительности остановился.
Огромная белая морда с желтыми клыками и грязные когтистые лапы возникли передо мной совершенно внезапно, ну просто вдруг, откуда ни возьмись! Я услыхал клацанье зубов у самого моего уха и в мгновение ока повалился навзничь в мокрую траву.