Точки над Ё
Шрифт:
– Ты попробуй бабушке заказы делать. Хочу, мол, драников или... что там без эффекта пищевого удара.
– Овощные блюда.
– Мне кажется, Вере Петровне тяжело у плиты целый день стоять. Но для любимой внучки старается, как понимает свою историческую роль...
И вдруг изменился Костя в лице, процедил:
– Лёгок на помине!
– Привет, малыш! – Дима Столов чмокнул меня в щёку, потрепал по волосам – всё, как обычно. – Есть к тебе дело, зайди в кабинет.
Испортил разговор и удалился.
Костя с тем же каменно-злым выражением
– У меня есть ружьё.
– Что?
– Охотничье ружьё, двустволка. Законное, с разрешением. Я иногда с друзьями на охоту езжу.
– При чём здесь охота и ружьё?
– Пристрелю я этого павиана, не удержусь, пристрелю.
– С ума сошёл! – испугалась я и словам, и выражению Костиного лица. Хотя, откровенно говоря, и возликовала сердцем. – В тюрьму из-за этого слизняка?
– А почему ты принимаешь его поцелуйчики? – сверлил меня Костя гневным взглядом. – Покорная такая! Он с ней как с собственностью, а она нюни распускает!
– «Она» – это я?
– Кто же ещё!
– Говорить о присутствующем человеке в третьем лице: «он», «она», «ей», «ему» – неприлично.
Костя зажмурился, собрался, утихомирил гнев и буркнул:
– Самое время поучить меня хорошим манерам.
Двинул с противным визгом стул, вскочил, пошёл к бару.
Откровенно говоря, не называть человека при личном общении в третьем лице – устаревшее поведенческое правило, из арсенала помешанных на этикете аристократов. Но правило-то хорошее! Лично имя человеку куда приятнее, чем бездушное местоимение.
Костя вернулся с двумя рюмками коньяка.
– Пойдешь к павиану в кабинет? – спросил он.
– И не подумаю. Вообще-то Столов, по твоей терминологии, был павлином рогатым.
– Один чёрт. Давай выпьем?
– За что?
– За тебя, конечно. И откуда ты взялась? Сидела бы в облаках, дёрнула тебя нелёгкая на землю спуститься и на радио прийти. Жил не тужил, а тут – бац, она. Пардон, ты. «Ты» культурно говорить? Хоть что-то.
Костя стукнулся о мою рюмку своей и жадно выпил коньяк.
– Разве ты не за рулём? Почему выпиваешь? – спросила я, пододвигая Косте свою рюмку.
Логическая связь между моими словами и действиями полностью отсутствовала.
– Рога в баранку вставлю и буду крутить, – опрокинул Костя вторую рюмку.
– А если тебя милиция остановит или, не приведи господи, в аварию попадёшь? Костенька, я тебя очень прошу, не садись за руль, оставь машину, городским транспортом передвигайся.
– Ещё!
– Что ещё?
– Проси меня ещё. Когда уговариваешь, голос у тебя... как песня ангела.
Но я молчала. Дался ему мой недоразвитый голос!
– Кстати, о милиции. Ты не могла бы послезавтра задержаться? Будем Сталина ловить.
– С моей помощью?
– Ага. Сеня пропиарил главного милицейского начальника, и тот согласился отловить гада. Тебя хотим посадить на телефон, надо Сталина как можно дольше на линии продержать, чтобы засечь, откуда звонит. Мчимся с нарядом по адресу и хватаем его за... ну, скажем, за рога.
– Но
– Менты – вряд ли. А вот за Сеню я бы не поручился. Ты и о Сталине беспокоишься?
– Как-то в детстве одноклассники взяли меня в компанию, которая хулиганила по телефону. Звонили по случайным номерам и говорили...
– Догадываюсь, – кивнул Костя. – Сначала мальчишки прилично шутили, а потом скабрезности понесли.
– Девочки тоже.
– А тебе предлагали, но трубку ты так и не взяла.
– И всё-таки мне тоже было весело, умирали со смеху. Азартно и страшно – гремучая смесь эмоций. И вот я думаю, что Сталин, возможно, в детстве развлекался подобным образом. А теперь, когда у него стало плохо с головой, именно то, детское, удовольствие вылезло наружу, превратилось в манию. Сталина надо лечить, а не в карцер сажать.
– Вылечим, – пообещал Костя.
И протянул конверт с деньгами – на операцию ребёнку. Мне было страшно ехать по городу с такими деньжищами. Чуть не попросила: отвези меня, но прикусила язык. Авось не ограбят, а Костя поклялся за руль не садиться. Мы попрощались до пятницы. Не могла удержать довольную улыбку: Костя сделал вид, что уходит, но, вильнув, спрятался в месте частых прорывов труб, где из-за искусственных джунглей, над которыми дымился лёгкий парок, наблюдал: пойду я к Столову в кабинет или нет.
Покусывая губы, чтобы не улыбаться, довольная, правильнее – самодовольная, хотя и неизвестно почему, я прямым ходом отправилась домой. Сумку с конвертом крепко держала под мышкой.
Бабушка бастовала – обед отсутствовал. Бабуля сидела у телевизора и делала вид, что увлечена рекламой жевательной резинки. На экране умственно отсталый парень и синеволосая девушка гранатовую свежесть жвачки предпочитали натуральному фрукту. По задумке рекламщиков, действие происходило на космическом корабле, девушка была чем-то вроде киборга. Сомневаюсь, что подобные тонкости бабуля постигла.
Я уже извинялась за свою выходку. Мама и папа оказались в курсе, когда приехали по моему вызову. Я прохлюпала, что не могу быть вечной жертвой бабушкиных кулинарных подвигов. Мама не удержалась от восклицания: «Когда-нибудь это должно было произойти! Наконец-то!» У папы вырвался стон: «Девочки! И что вам неймётся?» Бабушка, естественно, этого обмена репликами не слышала. Мы, после отбытия «скорой», когда бабуля заснула, говорили на кухне и полушёпотом. Из мамы сыпались упрёки, папа просил избавить его от бабьих разборок. Я обратила внимание, что папа употребил слово блатной, лагерной лексики – «разборки». Выходит: уж если слово вклинилось в повседневную речь, то рано или поздно его станут использовать даже интеллигентные филологи. И ещё я поняла, что удивительно гармоничные отношения моих родителей держатся на том, что папа чётко выставил маме флажки: сюда не ходить, не соваться и не требовать от меня участия и соболезнования. Есть ли у мамы флажки? Не замечала.