Только не говори маме. История одного предательства
Шрифт:
Отец уже ушел в суд, оставив машину во дворе, и это лишь подтверждало слова его адвоката, который сказал мне, что отец уже не вернется домой и знает об этом. Что ж, по крайней мере, в то утро я была избавлена от его присутствия.
Я собралась в суд сразу, как только проснулась, за несколько часов до выхода. Надела серую юбку, блузку и школьный пиджак. Я не знала, имею ли право носить его теперь, но выбора у меня не было, поскольку не было и другого пиджака.
Нужно было вывести Джуди на утреннюю прогулку. Мой почти не тронутый завтрак давно остыл, когда звук подъехавшей машины возвестил о приезде сержанта. Одетый в свою будничную одежду —
Наконец показалось суровое серое здание суда. Мои ноги вдруг стали ватными, когда я ступила в его огромный вестибюль. Адвокаты, барристеры и обвиняемые группками сидели на стульях, в которых не было ни эстетики, ни комфорта. Я устроилась между сержантом и его женой и задалась вопросом, где же отец, при этом радуясь тому, что не вижу его. Я ждала, когда меня вызовут, чтобы дать показания.
В то утро из зеркала на меня смотрело измученное, бледное, повзрослевшее лицо, в обрамлении аккуратной стрижки под пажа. Никакой макияж не мог замаскировать моей бледности и темных кругов под глазами, в которых не было ни оптимизма юности, ни подросткового восторга. Это было лицо девочки, в которой надежда и вера если не умерли, то, по крайней мере, в тот день отсутствовали.
Мне принесли чай, а потом дверь зала судебных заседаний открылась, и вышел одетый в черный костюм секретарь суда, которого я сразу узнала. Он быстрым шагом направился ко мне и сообщил, что мой отец уже дал показания и признал себя виновным, так что я буду избавлена от перекрестного допроса. Тем не менее у судьи был ряд вопросов ко мне, и секретарь провел меня в зал.
Мне дали Библию, чтобы я принесла клятву: «Говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды». Показали, где встать, и я оказалась лицом к лицу с судьей в парике, который с теплой улыбкой предложил мне присесть, что я и сделала с благодарностью. У меня пересохло во рту, и судья распорядился, чтобы мне принесли воды. Я пила воду маленькими глотками, смачивая сухое горло.
— Антуанетта, — начал он, — я хочу задать тебе несколько вопросов, а потом ты можешь быть свободна. Просто ответь, как сможешь. И помни, что тебя здесь никто не судит. Ты готова?
Зачарованная его белым париком и алой мантией, я прошептала:
— Да.
— Ты когда-нибудь рассказывала об этом матери?
Я ответила отрицательно.
Его следующий вопрос оказался неожиданным для меня, и я почувствовала в зале оживление, которого раньше не было.
— Ты имеешь представление о половой жизни? Ты знаешь, как беременеют женщины? — спросил он.
Я снова прошептала:
— Да.
— Тогда ты должна была бояться забеременеть?
Я посмотрела ему в лицо и вдруг догадалась, что ответ на этот вопрос очень важен.
— Он всегда чем-то пользовался, — произнесла я и расслышала вздох облегчения со стороны адвоката отца.
— Чем он пользовался? — был последний вопрос судьи.
— Это выглядело как воздушный шарик, — ответила я, поскольку с мальчиками не общалась и слово «презерватив» мне было не известно.
В
Я все смотрела на двери зала суда, и мне казалось, что прошло несколько часов, на самом же деле всего пятнадцать минут, прежде чем они распахнулись и оттуда вышел адвокат отца. Он сразу подошел ко мне.
— Твой отец получил четыре года, — сказал он. — При хорошем поведении его выпустят года через два с половиной. — В его голосе не было ни тени участия в судьбе своего подзащитного. — Он хочет тебя увидеть. Тебе решать, видеться с ним или нет. Ты не обязана.
Приученная к послушанию, я согласилась. Он повел меня в зал суда, где за решеткой на скамье подсудимых сидел отец. Страх покинул меня, когда я смотрела на человека, который мучил меня столько лет, и я ждала, когда он заговорит.
— Теперь тебе заботиться о матери, Антуанетта. Ты слышишь меня?
— Да, папа, — ответила я в последний раз.
Потом развернулась и пошла обратно, к сержанту и его жене.
— Судья хочет поговорить с тобой, — сообщил сержант, когда к нам подошел секретарь и жестом велел мне следовать за ним.
В тот день я во второй раз стояла перед судьей. Но теперь уже в его кабинете, где он был без парика и мантии. Он указал мне на стул и с серьезным видом объяснил, почему пригласил меня на приватную беседу:
— Антуанетта, со временем ты поймешь, а скорее всего, уже поняла, что жизнь несправедлива. Люди осудят тебя, а некоторые уже осудили. Но я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушала. Я читал полицейские отчеты, видел заключения медиков. Я знаю, что произошло с тобой, и говорю тебе: ты ни в чем не виновата. Тебе совершенно нечего стыдиться.
Эти слова я надежно сохранила в своей памяти, чтобы извлечь оттуда, как только в этом возникнет необходимость. Закрытый суд может ограничить число присутствующих в зале, но не в силах заткнуть рот тем, кто остался на улице. Водители «скорой», медсестры, сами полицейские, не говоря уже о работниках социальной службы и двух учителях, — все они оказались в составленном матерью списке сплетников, когда она обнаружила, что весь город только о нас и говорит.
Люди не только говорили, но и делились на лагери. Коулрейн, родной город моего отца, колыбель упертого протестантства, обвинял во всем ребенка.
Я была развита не по годам, моя застенчивость воспринималась как странность, к тому же я говорила с английским акцентом представителя среднего класса, который никак нельзя было назвать популярным в Ольстере того времени. С другой стороны, мой отец был местным, прошел всю войну, вернулся домой с медалями и в глазах своей семьи, конечно, был героем. В Северной Ирландии, где не было воинской повинности, любой, кто добровольцем сражался в годы Второй мировой войны, считался храбрецом. Родные считали, что отец просто ошибся в выборе жены, взяв в спутницы жизни женщину, которая не только была на пять лет старше, но и свысока смотрела на его друзей и семью. Отец слыл компанейским парнем в пабах, чемпионом в любительском гольфе, блестящим игроком в бильярд — в общем, его одинаково любили и уважали и мужчины, и женщины.