Только звери
Шрифт:
— Вам известно фламинго нет стрелять? — рявкнул Филимона. — Запрещено стрелять фламинго!
— Но, дорогуша, мы и не думаем стрелять, — ответил, запинаясь, Луми Лапочка. — Мы хотим только посмотреть на них.
— Да-да, — льстивым голосом подхватил Гарри Душка. — Ей-богу, вы ошибаетесь. Мы совсем не хотим стрелять этих птичек, только посмотреть на них. Не стрелять, понятно?
— Если вы не стрелять, зачем у вас ружье? — спросил Филимона.
— Ах, это, — порозовел Луми Лапочка. — Это ружье одного нашего друга… э-э-э… амиго… ясно?
— Да-да, — твердил Гарри Душка. — Ружье
Филимона смотрел на них холодно и неумолимо.
— Я не знать этот друг, — заявил он наконец. — Попрошу открыть ягдташ.
— Нет, постойте, лейтенант, как же так! — возразил Луми Лапочка. — Это не наш ягдташ.
— Нет-нет, — поддержал его Гарри Душка. — Это ягдташ нашего друга, Даррелла.
— У вас ружье, у вас ягдташ, — настаивал Филимона, показывая пальцем. — Попрошу открыть.
— Ну, я бы сказал, лейтенант, что вы малость превышаете свои полномочия, честное слово, — сказал Луми Лапочка; Гарри Душка энергичными кивками выражал свое согласие с его словами. — Но если вам от этого будет легче, ладно. Думаю, большой беды не будет, если вы заглянете в эту сумку.
Повозившись с ремнями, он открыл ягдташ и подал его Филимоне. Полицейский заглянул внутрь, торжествующе крякнул и извлек из сумки общипанную и обезглавленную курицу, на тушку которой налипли ярко-алые перья. Доблестные охотники на фламинго побелели.
— Но послушайте… э-э-э… погодите, — начал Луми Лапочка и смолк под инквизиторским взглядом Филимоны.
— Я вам говорить, фламинго стрелять запрещено, — сказал Филимона. — Вы оба арестованы.
После чего он отвел испуганных и протестующих охотников в полицейский участок в деревне, где продержал их несколько часов, пока они, как одержимые, писали объяснения и до того запутались от всех переживаний и огорчений, что излагали взаимно противоречащие версии. А тут еще мы с Лесли подговорили наших деревенских друзей, и около участка собралась целая толпа. Звучали грозно негодующие крики, греческий хор громко возглашал: «Фламинго!», и в стену участка время от времени ударяли камни.
В конце концов Филимона разрешил своим пленникам послать записку Ларри, который примчался в деревню и, сообщив Филимоне, что лучше бы тот ловил настоящих злоумышленников, чем заниматься розыгрышами, вернул охотников на фламинго в лоно нашей семьи.
— Довольно, сколько можно! — бушевал Ларри. — Я не желаю, чтобы мои гости подвергались насмешкам дурно воспитанных туземцев, подученных моими слабоумными братьями.
Должен признать, что Луми Лапочка и Гарри Душка держались замечательно.
— Не сердись, Ларри, дорогуша, — говорил Луми Лапочка. — Это у них от жизнерадостности. Мы сами столько же виноваты, сколько Лес.
— Точно, — подтвердил Гарри Душка. — Луми прав. Мы сами виноваты, что такие легковерные дурачки.
Чтобы показать, что нисколько не обижаются, они отправились в город, купили там ящик шампанского, сходили в деревню за Филимоной и устроили в доме пир. Сидя на веранде по обе стороны полицейского, они смиренно пили за его здоровье; сам же Филимона неожиданно приятным тенором исполнял любовные песни, от которых на его большие глаза набегали слезы.
— Знаешь, — доверительно обратился Луми Лапочка к Ларри в разгар пирушки, — он был бы очень даже симпатичным, если бы сбросил лишний вес. Только прошу тебя, дорогуша, не говори Гарри, что я тебе это сказал, ладно?
Глава третья
Сад богов
Взгляни, разверзлось небо, и со смехом боги на зрелище неслыханное смотрят.
Остров изогнулся луком неправильной формы, почти касаясь концами греческого и албанского побережий, и замкнутые его периметром воды Ионического моря напоминали голубое озеро. К нашему особняку примыкала просторная веранда с каменным полом, закрытая сверху переплетением старой лозы, с которой канделябрами свисали крупные грозди зеленого винограда. С веранды открывался вид на углубленный в косогор сад с множеством мандариновых деревьев и на серебристо-зеленые оливковые рощи, простирающиеся до самого моря, синего и гладкого, как цветочный лепесток.
В погожие дни мы всегда ели на веранде, накрыв рахитичный стол с мраморной столешницей; здесь же принимались важные семейные решения. Завтраки были особенно сильно приправлены желчью и перебранками: в это время читались поступившие письма, составлялись, пересматривались и браковались планы на день; на этих утренних заседаниях разрабатывалась семейная программа, правда, не слишком методично: чей-то скромный заказ на омлет мог в ходе обсуждения обернуться трехмесячной экскурсией на отдаленный пляж, как это было однажды. Так что, собираясь за столом при трепетном утреннем свете, мы никогда не могли знать наперед, что в конечном счете принесет нам день. Первые шаги требовали особой осторожности, ибо участники дискуссии отличались повышенной возбудимостью, но постепенно, под действием чая, кофе, гренок, домашнего варенья, яиц и всякого рода фруктов, утреннее напряжение спадало и на веранде устанавливалась более благоприятная атмосфера.
Утро, когда пришло известие, что вскоре к нам прибудет граф, было похоже на все другие утра. Мы завершили кофейную фазу завтрака, и каждый предался своим размышлениям. Моя сестра Марго, повязав платком русые волосы, рассматривала два альбома с выкройками, весело и не очень мелодично напевая себе под нос; Лесли, отставив чашку, достал из кармана маленький пистолет, разобрал его и рассеянно принялся чистить носовым платком; мама, беззвучно шевеля губами, штудировала поваренную книгу в поисках рецепта для ленча и время от времени устремляла взгляд в пространство, припоминая, есть ли в наличии нужный ингредиент; Ларри, в пестром халате, одной рукой отправлял в рот вишни, другой разбирал свою почту.