Только звери
Шрифт:
Понимая, что следует действовать быстро, пока ковыляющее чудовище не добралось до Длинной Галереи, я стиснул в руке топорище и побежал от зеркала к зеркалу, круша их одно за другим; то-то повеселилась бы ватага мальчишек, будь они на моем месте… Снова и снова обух моего топора ударял по стеклу, разбивая его, как разбивает лед любитель рыбной ловли зимой, и по ослепшему зеркалу разбегались трещины, осколки с музыкальным звоном сыпались на пол. В глухой тишине галереи этот звук казался особенно громким.
Только топор сокрушил предпоследнее зеркало, как сквозь соседнее с грохотом пробилась трость, которую сжимала омерзительная рука. Выронив топор от страха, я обратился в бегство. Схватив у двери канделябр, на миг
Захлопнув и заперев дверь, я прислонился к ней, переводя дыхание. Сердце отчаянно колотилось, а из-за двери до моего слуха донесся слабый звон стекла, потом все стихло. Вдруг я ощутил, как ручка двери за моей спиной медленно поворачивается. Похолодев от ужаса, я отскочил и уставился на нее. Остановилась… Тварь поняла, что дверь заперта, и издала пронзительный крик, в котором было столько ярости и звериной злобы, что я чуть не выронил канделябр от испуга.
Дрожа, я прижался к стене и с облегчением вытер вспотевший лоб. Все зеркала в доме были разбиты, и единственные два помещения, куда могла проникнуть тварь, надежно заперты. Впервые за последние двадцать четыре часа я чувствовал себя в безопасности. В Длинной Галерее зазеркальная тварь сопела, обнюхивая дверь, точно свинья над кормушкой. Потом снова дала выход своей бессильной ярости в жутком крике и замолкла. Я постоял две-три минуты, напрягая слух. Тишина… И начал спускаться по лестнице, держа в руке канделябр.
То и дело я останавливался, прислушиваясь. Шел очень медленно, чтобы даже шорох моей одежды не мешал слышать. Затаивал дыхание, но единственным звуком был бешеный стук моего сердца да слабое потрескивание горящих фитилей. Шаг за шагом, весь — внимание, я продолжал спускаться на первый этаж холодного, мрачного, пустынного дома.
Над последним пролетом, ведущим в холл, я остановился и замер; даже пламя свечей перестало колыхаться, напоминая рощицу желтых кипарисов. По-прежнему ничего не было слышно. Осторожно выдохнув, я повернулся лицом к следующим ступенькам — и увидел то единственное, о чем совершенно забыл: высокое трюмо у подножия лестницы.
От ужаса я едва не выронил канделябр. Крепко сжимая его вспотевшей рукой, смотрел я на зеркало у стены. И видел лишь ступеньки, по которым мне предстояло спуститься, больше ничего. Царила тишина, и я молил Бога, чтобы тварь все еще рыскала наверху среди дюжины разбитых зеркал. Наконец я возобновил спуск — и на полпути вниз окаменел от ужаса, потому что в верхней части зеркала возникло отражение идущих за мной уродливых ног зазеркальной твари.
Охваченный паникой, я стоял, не зная, что предпринять. Необходимо разбить зеркало, пока тварь не настигла меня, но для этого нужно метнуть в трюмо канделябр, а тогда я останусь в полной темноте. Вдруг я промахнусь? И окажусь один на один с этим чудовищем, даже не видя его? Пораженный этой мыслью, я замешкался, а между тем чудовище с поразительной скоростью ковыляло по ступенькам, опираясь на трость и держась за перила свободной рукой, на тощем пальце которой поблескивал перстень с опалом. Вот в зеркале показалось обезображенное гниением лицо с оскаленными зубами, а я все еще мешкал, стоял с канделябром в руке, не в силах тронуться с места.
Почему-то мне казалось, что важнее видеть при свете, что затевает мой враг, чем разбить зеркало канделябром. Вот зазеркальная тварь вскинула тощую руку, замахиваясь тростью, и нанесла удар. Раздался звон разбитого стекла, осколки по краям трещин помутнели, и в промежутке между ними показалась рука. Один за другим осколки сыпались на пол, пока не осталась лишь пустая рама. Вслед за чем тварь, нетерпеливо повизгивая, точно пес при виде миски с едой, шагнула и пошла вперед, давя ногами скрипучее стекло и не сводя с меня сверкающих глаз. Открыв рот, она издала торжествующий булькающий клич,
Я замер на месте, трясясь от страха, ожидая, что вот-вот, сейчас эти жуткие бледные руки схватят меня за горло или за щиколотки. Однако ничего подобного не случилось. Не знаю, сколько минут я простоял так. Наконец до моего слуха донесся тихий булькающий вздох — и снова воцарилась тишина. Я продолжал ждать, наконец собрался с духом и нащупал в кармане коробок спичек. Руки дрожали так, что я долго возился, прежде чем смог зажечь спичку. В слабом, неверном свете ее я рассмотрел на полу у разбитого зеркала какой-то съежившийся темный комок. Что там с этим чудовищем — убито, лишилось сознания? Пламя спички обожгло пальцы, я выругался и отбросил ее. Зажег другую и начал осторожно спускаться по ступенькам. Вот и эта спичка потухла, я остановился, зажег третью, ступил наконец на пол холла, осторожно наклонился над съежившимся телом… и в ужасе отпрянул назад.
В луже крови передо мной лежал с разбитой головой Гидеон.
В слабом свете от спички я в полном смятении глядел на его лицо. Он был одет так же, как в день отъезда. Каракулевая шапка упала с головы, и из разбитого виска еще сочилась кровь. Я потрогал его грудь, поискал пульс, но Гидеон был мертв. Глаза утратили присущий им особый блеск и слепо смотрели на меня. Я зажег свечи и сел на ступени, пытаясь осмыслить произошедшее. И я по сей день не могу ничего понять.
Не стану утруждать читателя, описывая подробности моего ареста и последующего суда. Всякому, кто читал газеты, должно быть памятно, в каком тяжелом положении я оказался, как никто не хотел поверить (особенно после того, как были обнаружены истерзанные трупы животных), что, когда появилась страшная тварь, для нее мы были всего лишь отражениями в ее зеркалах. Если я сам тщетно доискивался объяснения, то можете представить себе, что обо всем этом думала полиция. Газеты называли меня «чудовищем из Горжа» и жаждали моей крови. Полиция, отвергнув мои попытки объясниться, посчитала веской уликой против меня тот факт, что Гидеон завещал мне крупную сумму денег.
Напрасно я твердил, что не кто-нибудь, а я сам, с величайшим трудом пробившись сквозь снежные заносы, сообщил о несчастье. Для судей, не верящих — как и я до той поры — в колдовство, все представлялось предельно простым: я убил своего друга из-за денег, а затем сочинил весь этот бред о зазеркальной твари.
Все говорило против меня, и пресса усердно раздувала пламя общественного возмущения, так что моя судьба была решена. Я — чудовище и должен быть наказан. Суд вынес смертный приговор, и теперь меня ждет гильотина. Близится рассвет и с ним час моей смерти. В ожидании этого часа я пишу эти строки, надеясь, что кто-нибудь, читая, поверит мне. Никогда не представлял себе, что могу окончить жизнь на гильотине; вообще, этот вид казни всегда казался мне варварским. Естественно, надзиратели не сводят с меня глаз, чтобы я не обманул «вдовушку», как французы с черным юмором окрестили гильотину. Но я спросил, есть ли у меня право на последнее желание, и они разрешили поставить в моей камере высокое зеркало, дабы я мог привести себя в пристойный вид перед казнью. Интересно, что из этого выйдет».