Толкование на Евангелие от Матфея. В двух книгах. Книга II
Шрифт:
2. Не должно совершенно оставлять этого без внимания, но мы должны напечатлеть это в наших мыслях, и ярость никогда не будет иметь в нас места. Кто, в самом деле, размышляя об этой вечери, о предателе, возлежащем со Спасителем всех, и о том, сколь кротко беседует имеющий быть предан, – не отвергнет всего яда гнева и ярости? Смотри же, с какою кротостью Христос обращает речь Свою к Иуде: Сын же Человеческий идет, якоже есть писано о Нем! Это говорил Он как для утверждения учеников Своих, чтобы они поступок Его не приписали слабости, так и для того, чтобы исправить предателя. Горе же человеку тому, имже Сын Человеческий предается; добро бы было ему, аще не бы родился человек той. Заметь опять в обличении неизреченную кротость. Даже и теперь не грозно, но весьма милостиво беседует с предателем, и притом прикровенно, несмотря на то, что не только прежняя его бесчувственность, но и после этого обнаружившееся в нем бесстыдство достойны были крайнего негодования. Ведь и после этого обличения Иуда говорит: еда аз есмь, Господи? (см.: Мф. 26, 25). О, бесчувственность! Спрашивает тогда, как сам это сознает! И Евангелист, удивляясь его дерзости, говорит об этом. Что же сказал в ответ кротчайший и незлобивый Иисус? Ты рекл еси. Хотя Он и мог бы сказать: о скверный и прескверный, гнусный и нечистый человек! Столько времени готовясь совершить зло, удалившись и заключив сатанинский договор, согласившись взять сребро и будучи обличен Мною, ты осмеливаешься еще спрашивать? Но Христос не сказал ничего такого. Что же сказал? Ты рекл еси, – и тем самым начертывает для нас образ и правило терпения. Но иной скажет: если написано, что Христос так пострадает, то за что же осуждается Иуда? Он исполнил то, что написано. Но он делал не с тою мыслию, а по злобе. Если же ты не будешь обращать внимания на намерения, то и диявола освободишь от вины. Но нет, нет! И тот, и другой достойны бесчисленных мучений, хотя и спаслась вселенная. Не предательство Иуды соделало нам спасение, но мудрость Христа, дивно обращавшая злодеяния других в нашу пользу. Что же, спросишь ты, если бы Иуда Его не предал, то не предал ли бы другой? Какое же отношение имеет это к настоящему предмету? Такое, скажешь, что если Христу надлежало быть распяту, то нужно было, чтобы это совершено было кем-либо; если кем-либо, то, конечно, таким человеком. Если бы все были добры, то не исполнено бы было строительство нашего спасения. Да не будет! Сам Всемудрый знал, как устроить наше спасение, хотя бы и так было, потому что премудрость Его велика и непостижима. Поэтому-то, чтобы кто не подумал, что Иуда был служителем Домостроительства, Христос и называет его несчастнейшим человеком.
Но кто-нибудь опять скажет: если лучше было бы не родиться ему, то для чего Бог попустил произойти на свет как ему, так и всем злым? Тебе бы надлежало порицать злых за то, что они, имея возможность не быть такими, сделались злыми; а ты, оставив это, слишком много испытываешь и исследуешь судьбы Божии, хотя и знаешь, что никто не бывает злым по необходимости. Ты скажешь: надлежало бы рождаться одним только добрым, и не было бы нужды ни в геенне, ни в
3. О, ослепление! Куда оно увлекло Иуду? Таково сребролюбие! Оно делает людей безумными и безрассудными, бесстыдными и псами, вернее же сказать, злее и самых псов, и из псов делает демонами. Когда Иуда присоединился к дияволу и клеветнику, и предал Иисуса и благодетеля, то по намерению сделался уже дияволом. Таковыми-то делает людей ненасытная жадность к деньгам, – безумными, сумасшедшими, совершенно предавшимися корыстолюбию, каким сделался и Иуда. Как же Матфей и другие Евангелисты говорят, что диявол овладел Иудою тогда, когда он условился относительно предания Христа, а Иоанн говорит, что по хлебе вниде в он сатана? (см.: Ин. 13, 27). Он и сам знал это; выше Он говорит: вечери бывшей, диаволууже вложившу в сердце Иуде, да Его предаст (см.: Ин. 13, 2). Какже в таком случае говорит: по хлебе вниде в от сатана? Сатана не вдруг входит и не в одно время, но сначала делает многие покушения; что и здесь случилось. Сначала он испытывал Иуду и приступал к нему мало-помалу; когда же увидел в нем готовность к принятию его, тогда весь вселился в него и совершенно овладел им. Но если Христос и ученики Его ели пасху, то как ели противозаконно? Ведь не должно было возлежать, когда они ели. Что на это сказать? То, что они возлежали уже во время совершения вечери, после того как ели пасху. А другой Евангелист говорит, что Христос в этот вечер не только ел пасху, но еще говорил: желанием возжелех сию пасху ясти с вами (Лк. 22, 15), – то есть в этот год. Почему? Потому, что тогда имело совершиться спасение вселенной, имели быть установлены таинства, прекратиться печали смертью Иисуса. Таким образом, Он претерпел крест по Своему произволению. Но неукротимого зверя ничто не усмирило, не преклонило, не привело в стыд. Христос назвал его несчастнейшим, сказав: горе человеку тому! Потом устрашил его словами: добро бы было ему, аще не бы родился! Пристыдил его, сказав: емуже Аз омочив хлеб подам. Но все это нисколько не удержало Иуду; он был объят сребролюбием, как бы некоторым бешенством или, лучше, как самою лютою болезнью: сребролюбие именно и есть самое свирепое бешенство. Делал ли что-либо подобное беснующийся? Иуда не испускал пены из уст, но испускал убийство на Владыку; не ломал рук, но простирал их для того, чтобы продать драгоценную кровь. Поэтому бешенство его было гораздо сильнее – он бесновался здоровый. Но, скажешь ты, он не говорил бессмысленно? А что же может быть бессмысленнее этих слов: что хощете ми дати, и аз вам предам Его? Предам: диявол говорил его устами. Но он не бил ногами землю и не трепетал? А не гораздо ли лучше было бы ему трепетать, чем стоять прямо, с такими замыслами? Он не поражал себя камнями? А не гораздо ли лучше было бы это делать, чем покушаться на такое злодеяние?
Хотите ли, чтоб я представил вам беснующихся и сребролюбивых и сравнил тех и других? Впрочем, никто не должен думать, что его оскорбляют лично; я не природу человеческую оскорбляю, но порицаю поступки. Бесноватый никогда не одевался в платье, бил себя камнями, бегал по непроходимым путям и каменистым местам, будучи сильно гоним бесом. Не представляется ли тебе это страшным? Что же, если я докажу тебе, что сребролюбивые причиняют душе своей больший вред, и настолько больший, что поступки бесноватого кажутся детскою игрою в сравнении с поступками сребролюбивого? Будете ли избегать болезни сребролюбивого? Итак, посмотрим, чья болезнь сноснее. Они ничем не различаются один от другого, потому что оба отвратительнее многих нагих. Гораздо лучше быть нагим, нежели ходить, одевшись в корыстолюбие, подобно приносящим жертвы Бахусу. Как те носят маски и платье беснующихся, так и эти. И подобно тому, как наготу беснующихся производит бешенство, так и одежду сребролюбивых производит бешенство, – и эта одежда более достойна сожаления, нежели нагота. И это я постараюсь доказать вот чем. Кого из самих беснующихся мы назовем более беснующимся: того ли, кто себя самого терзает, или того, кто и себя, и всех с ними встречающихся? Очевидно, последнего. Итак, беснующиеся обнажали только самих себя, а сребролюбивые обнажают всех с ними встречающихся. Беснующиеся, скажешь, раздирают одежду? Но как желал бы каждый из обиженных сребролюбцами, чтобы лучше разодрали у него одежду, чем лишили его всего имущества! Корыстолюбивые не терзают лица? Напротив, они и это делают; если же и не все делают это, то все чрез голод и нищету производят во чреве жесточайшие болезни. Они не уязвляют зубами? Но – о, если бы они уязвляли зубами, а не стрелами корыстолюбия, которые острее зубов! Зубы их оружия и стрелы (Пс. 56, 5). Кто чувствует сильнейшую боль: тот ли, кто однажды уязвлен и тотчас исцелен, или тот, кто всегда уязвляется зубами бедности? Невольная бедность хуже разжженной печи и зверей. Сребролюбцы не бегают по пустыням, подобно бесноватым? О, если бы они бегали по пустыням, а не по городам! Тогда все живущие в городах наслаждались бы безопасностью. А теперь они несноснее всех бесноватых, потому что в городах делают то, что те в пустынях, обращая города в пустыни и похищая у всех имущество, как в пустыне, где никто этому не препятствует. Но они не бросают камнями на проходящих? Что ж? От камней легко можно предохранить себя; а кто может предохранить себя от тех ран, которые сребролюбцы наносят несчастным бедным посредством бумаги и чернил, составляя записки, наполненные бесчисленными язвами?
4. Посмотрим также, сколько зла делают сребролюбцы и самим себе. Они ходят по городу обнаженные, так как нет у них одежды добродетели. И если это не кажется им постыдным, то зависит от чрезмерного их бешенства, в силу которого они даже не чувствуют своего безобразия. Они стыдятся, если бывают обнажены телом; и, напротив, хвалятся, когда имеют обнаженную душу. Если хотите, я покажу и причину такой бесчувственности. Какая же причина этого? Та, что они обнажаются между многими столь же нагими; поэтому и не стыдятся, подобно тому как и мы не стыдимся в банях. Если бы многие были облечены добродетелью, тогда более обнаружился бы их позор. Ныне же особенно достойно горьких слез то, что по причине существования многих злых злые дела не почитаются постыдными. Диявол, между прочими бедствиями, произвел и то, что не попускает ощущать зло, но множеством злых прикрывает гнусность зла, так как если бы злому случилось жить между многими добродетельными, то он лучше увидел бы свою наготу. Из этого видно, что сребролюбцы более обнажают себя, нежели беснующиеся. А что они ходят по пустыням, то и в этом никто не будет противоречить. Широкий и просторный путь пустее всякой пустыни, и хотя имеет многих путешественников, но не имеет ни одного человека, а только змей, скорпионов, волков, ехидн, аспидов, таковы те, которые следуют нечестию. И этот путь нечестия не только пустыня, но еще и ужаснее пустыни. Это видно из того, что не столько камни, утесы и вершины гор поражают восходящих на них, сколько грабительство и корыстолюбие поражают душу тех, которые им предаются. А что сребролюбцы живут во гробах, подобно бесноватым или, лучше, сами суть гробы, видно из следующего. Что такое гроб? Это камень, в котором положено мертвое тело. Итак, чем различаются от этих камней тела сребролюбцев? Они несчастнее даже и камней. Это не камень, вмещающий тело мертвое, но тело, которое бесчувственнее камней и носит в себе мертвую душу. Поэтому никто не согрешит, если сребролюбцев назовет гробами. И Сам Господь наш назвал таким образом иудеев, преимущественно за это; и потому присовокупил следующие слова: внутрь уду же суть полни хищения и (Мф. 23, 25) корыстолюбия. Хотите ли, наконец, чтобы я показал вам, как сребролюбцы поражают камнями свои головы? Скажи мне, откуда прежде ты хочешь узнать это – из настоящего или будущего их состояния? Но о будущем они мало размышляют. Следовательно, должно говорить о настоящем их состоянии. Не хуже ли всяких камней заботы, которые поражают не головы, но изнуряют души? Сребролюбцы боятся, чтобы когда-нибудь законным образом не вышло из дому их то, что вошло неправедно. Они трепещут за всякую малость, гневаются, раздражаются против домашних и против чужих. Попеременно овладевает ими то малодушие, то страх, то ярость, и они, как бы переходя с утеса на утес, каждодневно ожидают того, чего еще не получили. Вследствие этого они не наслаждаются и тем, что имеют, как потому, что не уверены в своей безопасности, так и потому, что всею мыслию устремляются к тому, чего еще не получили. И как непрестанно томящийся жаждою, хотя бы выпил бесчисленные источники, не чувствует удовольствия, потому что не насыщается, так сребролюбцы не только не ощущают удовольствия, но еще тем более мучатся, чем более получают богатства, так как их похоть не имеет никаких пределов. Таково настоящее состояние сребролюбцев! Скажем теперь и о Последнем Дне. Хотя они и не внимают, но нам нужно сказать. Всякий может видеть во всех местах Писания, что сребролюбцы осуждены будут на мучение в Последний День. Когда Христос говорит: взалкахся, и не даете Ми ясти: возжадахся, и не напоисте Мене (см.: Мф. 25, 42), Он осуждает на мучение сребролюбцев; и когда говорит: идите во огнь вечный, уготованный диаволу (см.: Мф. 25, 41), то посылает в огнь вечный тех, которые неправедно обогащаются. Такой же участи подвергаются и злой раб, не уделявший своим товарищам от имения господина своего (см.: Мф. 24, 48–51), и раб, закопавший в землю талант (см.: 25, 18), и пять дев (см.: Мф. 25, 1-12); и где ни посмотришь в Писании, везде увидишь, что сребролюбивые осуждаются на мучение. То они услышат: пропасть утвердися между нами и вами (см.: Лк. 16, 26); то: идите от Мене во огнь, уготованный (дияволу); то угрозу, что, будучи рассечены, пойдут они туда, где скрежет зубов; и всякий может видеть, что они отовсюду изгоняются, нигде не имеют места, кроме одной только геенны.
5. Итак, что нам пользы от правоверия для нашего спасения, когда мы услышим эти слова? Там – скрежет зубов, тьма кромешная, огнь, уготованный дияволу, рассечение, изгнание; а здесь – вражда, злословия, клеветы, опасности, заботы, коварства, всеобщая ненависть, всеобщее презрение даже от тех, которые повидимому льстят. Как добрым удивляются не только добрые, но и злые, так злых ненавидят не только добрые, но и злые. В подтверждение этой истины я желал бы спросить самих сребролюбцев: не имеют ли они ненависти друг к другу? Не почитают ли друг друга врагами более лютыми, нежели те, которые жестоко их обидели? Не осуждают ли самих себя? Не считают ли для себя обидой, когда кто-либо упрекает их в корыстолюбии? И это служит для них крайним поношением и доказательством великой их злобы. Если ты не можешь презреть богатство, то что же в таком случае будешь в состоянии победить? Похоть, чрезмерное славолюбие, ярость, гнев? И как можно кого-либо побудить к этому? Похоть телесную, гнев и ярость многие врачи приписывают телосложению и излишествам тела. Так человека более горячего и сырого называют они похотливым, а человека, имеющего сухое телосложение, – раздражительным, вспыльчивым и яростным. Но никто никогда не слыхал, чтобы врачи говорили что-нибудь подобное о сребролюбии. Таким образом болезнь сребролюбия происходит от одного нерадения и бесчувственности души. Поэтому, умоляю вас, постараемся исправлять все такие недостатки и подавлять страсти, возрастающие у нас соответственно каждому возрасту Если же в каждую часть жизни нашей мы будем проплывать мимо трудов добродетели, везде претерпевая кораблекрушения; то, достигнув пристанища без духовных сокровищ, подвергнемся крайнему бедствию. Настоящая жизнь есть обширное море. И как в море различные заливы имеют различные бури, например Эгейское море опасно по причине ветров, Этрурский пролив, – по причине узкого места, Харибда, близ Ливии, – по причине мелей, Пропонтида, у Эвксинского понта, – по причине быстроты и стремительности вод, часть моря близ Гадир, – по причине пустых, непроходимых и неизвестных мест, и другие части моря опасны по другим причинам, так бывает и в нашей жизни. Первым морем можно назвать детский возраст, который подвержен многим волнениям по причине неразумия, легкомыслия и непостоянства. Поэтому и приставляем мы к детям воспитателей и учителей и попечением восполняем недостатки природы, подобно тому, как на море они восполняются искусством кормчего. За этим возрастом следует море юности, где дуют сильные ветры, как на Эгейском море, – потому что тогда усиливается в нас похоть. Этот возраст особенно неспособен для исправления, не только потому, что подвержен сильнейшим волнениям, но и потому, что проступки не изобличаются, тогда не бывает уже учителя и воспитателя. Когда же ветры дуют сильнее, а между тем кормчий слаб, и никто не подает помощи, то представь, как опасна буря! Далее наступает возраст мужеский, в котором предстоят человеку дела хозяйственные, жена, брак, деторождение, управление домом и великое множество забот. Тогда же особенно усиливается сребролюбие и зависть. Итак, если мы в каждом возрасте будем терпеть кораблекрушение, то как же пройдем мы настоящую жизнь? Как избежим будущего наказания? Если в первом возрасте не научимся ничему разумному, в юности не будем жить воздержно, сделавшись мужами, не победим сребролюбия, то, придя в старость, как бы на некоторое дно корабля, и ослабив ладью души всеми этими язвами, по разрушении досок ладьи, достигнем пристани с множеством сора вместо духовных сокровищ и возбудим в дияволе смех, а себе причиним плач и доставим нестерпимые мучения. Итак, чтобы этого не случилось с нами, оградивши себя отовсюду и противоставши всем страстям, отвергнем пристрастие к богатству, чтобы достигнуть и будущих благ, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь.
Беседа LXXXII
Изъяснение 26, 26–35. Ослепление предателя. – Для чего Христос совершил таинство Евхаристии во время пасхи. – Значение Таинства. – Для чего Христос ел и пил по Воскресении. – Своим примером Христос научает начинать и кончать трапезу молитвой. – Страх и бегство учеников служат доказательством смерти Спасителя. – Почему Христос попустил падение Петра. – Для спасения необходимы как благодатная помощь, так и собственное старание. – Как должно смотреть на Таинство. – В Евхаристии дается вкушение Христа. – Величие благодеяний Таинства требует соответствующего расположения от приступающих. – Увещание служителям Таинства испытывать достоинство причащающихся.
1. О, как велико ослепление предателя! Приобщаясь Тайн, он оставался таким же и, наслаждаясь страшною Трапезою, не изменялся. Это показывает Иоанн (см.: Ин. 13, 27), когда говорит, что после этого вошел в него сатана, не потому, что пренебрегал телом Господним, но издеваясь над бесстыдством предателя. Грех его велик был в двояком отношении: и потому, что он с таким расположением приступил к Тайнам, и потому, что, приступивши, не вразумился ни страхом, ни благодеянием, ни честью. Христос не препятствовал ему, хотя и знал все, чтобы ты познал, что Он не оставляет ничего, что служит к исправлению. Поэтому и прежде, и после этого непрестанно вразумлял и удерживал предателя и словами, и делами, и страхом, и угрозами, и честью, и услугами. Но ничто не предохранило его от жестокого недуга. Вот почему Христос, оставив, наконец, его, чрез Тайны опять напоминает ученикам о Своей смерти и на вечери беседует о Кресте, чтобы чрез частое предсказание сделать для них Свое страдание удобоприемлемым. Действительно, если они после стольких событий и предсказаний смутились, то чего не потерпели бы, если бы ничего такого не услышали? Иядущим им хлеб, преломи. Для чего Христос совершил это Таинство во время пасхи? Для того, чтобы ты из всего познавал, что Он есть Законодатель Ветхого Завета и что написанное в этом Завете служит преобразованием новозаветных событий. Поэтому-то Христос вместе с образом полагает и самую истину. Вечер же служил знаком полноты времен и того, что дела приходили уже к концу. И благодарит, – научая нас, как должно совершать это Таинство; показывая, что Он добровольно идет на страдание; наставляя нас переносить страдания с благодарностью и возбуждая в нас благие надежды. Если образ был освобождением от столь великого рабства, то тем более Истина освободит вселенную и предаст Себя для спасения нашего естества. Вот почему Христос не прежде установил Таинство, но когда надлежало уже упраздниться предписанному законом. Он упраздняет самый главный праздник иудеев, призывая их к другой, страшной Вечери, и говорит: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за многим ломимое (см.: 1 Кор. 11, 24). Каким образом ученики, услышав это, не смутились? Оттого, что Христос и прежде много важного говорил им об этом Таинстве. Поэтому теперь Он и не дает более наставлений относительно этого, так как они довольно уже слышали, а показывает только причину страдания, то есть отпущение грехов. И называет Кровью Нового Завета, то есть обетования, возвещения нового закона. Это обещано было издревле и составляет Новый Завет. И как Ветхий Завет имел овнов и тельцов, так и Новый имеет Кровь Господню. Этим самым Христос показывает и то, что Он претерпит смерть; потому упоминает и о завете, и вспоминает вместе о первом, так как и этот Завет обновлен был Кровью. Далее, опять говорит о причине Своей смерти: яже за многим изливаема во оставление грехов и прибавляет: сие творите в Мое воспоминание. Видишь ли, как Христос отклоняет и отвращает от иудейских обычаев? Как пасху вы совершали, говорит Он, в воспоминание чудес, бывших в Египте, так и это Таинство совершайте в Мое воспоминание. Кровь Ветхого Завета была изливаема во спасение первородных, а эта кровь изливается во оставление грехов всего мира: сия есть Кровь Моя, говорит Он, изливаема во оставление грехов. Это сказал Он также и для того, чтобы показать, что страдание и Крест суть Таинство, и этим опять утешить учеников. И как Моисей сказал: это да будет памятно для вас вечно (см.: Исх. 3, 15), так и Христос говорит: в Мое воспоминание, до того времени, как Я приду. Потому говорит еще: желанием возжелех пасху сиюясти (см.: Лк. 22, 15), то есть предать вам новые установления и даровать пасху, чтобы чрез нее сделать вас духовными. И Сам пил из чаши, для того, чтобы ученики, услыша это, не сказали: что такое, мы пьем кровь и едим плоть? – и от того не смутились. (Ведь когда Христос говорил об этом, то и самыми словами многие соблазнялись.) Итак, чтобы ученики и тогда не смутились, Он Сам первый совершил это, побуждая их приступить к Приобщению Тайн без смущения. С этою-то целью Он и пил Сам собственную Кровь. Что же? Не должно ли, скажешь ты, совершать и древнее, и новое Таинство? Ни в каком случае. Христос для того и сказал: сие творите, чтобы отклонить от древнего. Если новое Таинство дарует оставление грехов, – а оно действительно дарует, – то древнее уже излишне. Поэтому как было у иудеев, так и здесь с Таинством Христос соединил воспоминание благодеяния и этим заграждает уста еретиков. Когда они говорят: откуда известно, что Христос принес Себя в жертву? – то мы, кроме других свидетельств, заграждаем уста их и самыми Таинствами. Если Иисус не умер, то символом чего же служат Таинства?
2. Видишь ли, как много Христос заботился о том, чтобы мы всегда вспоминали, что Он умер за нас? Так как имели явиться последователи Маркиона, Валентина и Манеса, отвергающие это строительство спасения, то Он непрестанно напоминает о страдании и чрез самые Таинства, чтобы никто не был обольщен, и таким образом этою священною трапезою и спасает и, вместе, наставляет, потому что это Таинство есть основание благ. Вот почему и Павел часто упоминает об этом. Затем, после установления Таинства, Христос говорит: не имам пити от сего плода лознаго, до дне того, егда е пию с вами ново во Царствии Отца Моего (см.: Мф. 26, 29). Так как Он беседовал с учениками о страдании и Кресте, то опять говорит и о Воскресении, упоминает о Царстве, называя таким образом Свое Воскресение. Но для чего Он пил по Воскресении? Для того, чтобы люди грубые не сочли Воскресение призрачным: многие ведь поставляли это признаком Воскресения. Поэтому-то апостолы для уверения в Воскресении говорили: Иже с Нимядохом и пихом (Деян. 10, 41). Итак, желая показать ученикам, что они ясно увидят Его по Воскресении, что Он опять будет с ними и что они сами будут свидетелями события и посредством видения, и посредством дел, Он говорит: егда е пию ново с вами, при вашем свидетельстве; вы увидите Меня после того, как Я воскресну. А что значит: ново? Новым, то есть необыкновенным образом, не в теле подверженном страданию, но уже бессмертном, нетленном и не имеющем нужды в пище. Итак, по Воскресении Христос ел и пил не в силу необходимости, – тогда тело Его уже не нуждалось в этом, – а для удостоверения в Воскресении. Но для чего по Воскресении Он пил не воду, а вино? Для того чтобы совершенно исторгнуть другую злую ересь. Так как некоторые в Тайнах употребляют воду, то, чтобы показать, что и при установлении Таинства употреблял вино, и по Воскресении, когда без таинства предлагал обыкновенную трапезу, также употреблял вино, говорит: от плода лознаго. Виноградная же лоза производит вино, а не воду. Ивоспевше изыдоша в гору Елеонскую (Мф. 26, 30). Да слышат все те, которые, подобно свиньям, принимая пищу без молитвы, попирают чувственную трапезу и встают от нее опьянелыми, тогда как должно оканчивать ее с благодарностью и пением. Слушайте и вы, которые не дожидаетесь окончательной молитвы при совершении Тайн: эта молитва есть образ Христовой молитвы. Христос возблагодарил прежде, нежели предложил трапезу ученикам, чтобы и мы благодарили. Возблагодарил и воспел и после трапезы, чтобы и мы делали то же самое. Но для чего Он пошел на гору? Для того, чтобы явить Себя тем, которые хотели взять Его, чтобы не подумали, что Он скрывается; поэтому спешил идти на место, известное и Иуде. Тогда глагола им: еси вы соблазнитеся о Мне. Потом приводит пророчество: писано бо есть: поражу пастыря, и разыдутся овцы (см.: Мф. 26, 30), – чтобы, с одной стороны, убедить учеников всегда внимать Писанию, а с другой – показать, что Он распинается по воле Божией, и чтобы из всего видно было, что Он не противник Ветхому Завету и Богу, в нем возвещаемому, что совершающееся есть дело смотрения Божия, и что все настоящие события издревле предвозвестили пророки, чтобы ученики несомненно надеялись на лучшее. Вместе с этим дает знать, каковы были ученики пред крестною смертью и каковы после крестной смерти. Те, которые во время распятия Его не могли даже устоять, после смерти Его сделались сильны и крепче адаманта. А это самое, то есть бегство и страх учеников, служит доказательством смерти Спасителя. В самом деле, если после столь великих событий и свидетельств некоторые бесстыдно говорят, будто Христос не распят, то в какое бы нечестие они не впали, если бы ничего такого не случилось? Поэтому не только Своими страданиями, но и состоянием учеников, а также и Таинами Христос подтверждает истину смерти Своей, посрамляя всем этим зараженных ересью Маркиона. Поэтому же и верховному апостолу попускает отречься. В самом деле, если Он не был связан и распят, то отчего объял такой страх и этого апостола, и прочих? Впрочем, Христос не попустил им оставаться в печали, но что говорит? По Воскресении же Моем варяю вы в Галилеи (Мф. 26, 32). Он не является с Неба тотчас же и не удаляется в какую-либо дальнюю страну, но остается среди того самого народа, среди которого был распят, и почти в тех самых местах, – чтобы и этим уверить учеников, что Он Сам и распят был, и воскрес, – и тем более утешить их в печали. Потому и сказал: в Галилеи, чтобы, освободившись от страха иудеев, они поверили Его словам. Потому же Он и явился там. Отвещав же Петр, рече: аще и еси соблазнятся о Тебе, но аз никогдаже соблажнюся (см.: Мф. 26, 33).
3. Что ты говоришь, Петр? Пророк сказал: разыдутся овцы; Христос подтвердил сказанное; а ты говоришь: нет? Разве тебе не довольно того, что случилось прежде, когда ты говорил: будь милостив к Себе (см.: Мф. 16, 22) – и был обличен? Христос попускает пасть Петру для того, чтобы научить его во всем повиноваться Ему и определение Его почитать вернейшим собственного суждения. Да и прочие получили немало пользы от его отвержения, познавши немощь человеческую и истину Божию. Когда Сам Бог предсказал что-нибудь, то не должно уже оспаривать этого и восставать против многих. Хваление, говорит апостол, ты будешь иметь в себе, а не во инем (см.: Гал. 6, 4). Надлежало бы молиться и говорить: помоги нам не разлучаться; а он надеется на самого себя и говорит: аще и еси соблазнятся о Тебе, аз никогда же, – то есть хотя бы все потерпели это, но я не потерплю, – что мало-помалу приводило его к гордости. Желая удержать его от этого, Христос и попустил отвержение. Так как Петр не внимал словам ни Христа, ни пророка (хотя Христос для того и привел свидетельство пророка, чтобы ученики не противоречили), то он научается самыми делами. А что Христос попустил Петру отвергнуться для того, чтобы исправить в нем этот порок, – послушай, что Он говорит: Аз же молился о тебе, да не оскудеет вера твоя (Лк. 22, 32). Это сказал Он для того, чтобы сильно тронуть его и показать, что его падение опаснее падения прочих и требует большей помощи. В самом деле, здесь было два преступления: во-первых, то, что он противоречил, во-вторых, то, что ставил себя выше других; или, лучше сказать, было и третье преступление– то, что он все приписывал самому себе. Итак, для уврачевания этого Христос и попустил падение; и потому, оставивши прочих, обращается к Петру: Симоне, говорит Он, Симоне, се, сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу (Лк. 22, 31), – то есть, возмущал, колебал, искушал; Аз же молился о тебе, да не оскудеет вера твоя. Но почему же, если сатана просил всех, Христос не сказал: молился за всех? Не очевидно ли, что и это имеет ту же цель, о которой я говорил выше, то есть что Христос обращает Слово Свое к Петру, чтобы тронуть его и показать, что его падение опаснее падения прочих? Почему тоже не сказал Он: Я не попустил, но: молился? Идя на страдание, Он говорил смиренно, чтобы показать Свое человечество. Тот, Который создал Церковь на исповедании Петра и так оградил ее, что бесчисленные опасности и смерти не одолеют ее, Который дал ему ключи Царствия Небесного, вручил столь великую власть и, для совершения этого, не имел нужды в молитве (не сказал тогда: молился, но со властью сказал: созижду Церковь Мою, и: дам ти ключи Царствия Небеснаго – Мф. 16, 18–19), каким образом нуждался в молитве для утверждения колеблющейся души одного человека? Почему же сказал так? По той причине, о которой я говорил, и по причине немощи учеников Своих, так как они еще не имели надлежащего о Нем понятия. Как же Петр отрекся? Христос не сказал: чтобы ты не отрекся, но: чтобы не оскудела вера, чтобы он не погиб совершенно. И это было делом попечения Христова. Действительно, безмерный страх, объявший Петра, все рассеял; а безмерным этот страх был потому, что Бог совершенно лишил его Своей помощи; а лишил помощи потому, что в нем была сильна страсть гордости и противоречия. Итак, для совершенного истребления этой страсти Бог допустил столь сильному страху объять Петра. А что эта страсть была в нем сильна, видно из того, что он не удовольствовался тем, что прежде противоречил и пророку, и Христу, но и после того, когда Христос сказал ему: аминь глаголю тебе, яко в сию нощь, прежде даже алектор не возгласит, трикраты отвержешися Мене, говорил: аще ми есть и умрети с Тобою, не отвергуся Тебе (Мф. 26, 34–35). Лука же (см.: Лк. 22, 33–34) прибавляет, что чем более Христос опровергал, тем более Петр противоречил. Что значит это, Петр: когда Христос говорил: един от вас придаст Мя, ты боялся, чтобы не быть предателем, и побуждал ученика спросить, хотя ничего подобного не сознавал в себе; а теперь, когда Он ясно провозглашает и говорит: еси вы соблазнитеся, ты противоречишь, и не однажды только, а дважды и много раз? Так именно говорит Лука. Отчего же это случилось с ним? От великой любви, от великой радости. Когда он освободился от того страха относительно предательства и узнал предателя, то говорил уже с дерзновением и, возвышая себя над другими, заявлял: аще и еси соблазнятся, но аз не соблазнюся. Зависело это отчасти и от честолюбия, так как на вечери ученики рассуждали о том, кто из них больше: так мучила их эта страсть. Вот почему Христос уничижил Петра, не с тем, чтобы побудить его к отвержению, – да не будет, – но чтобы, оставив его лишенным помощи, показать слабость человеческой природы. Смотри, как после этого он сделался кроток: когда, по Воскресении, сказал: сей же что? (Ин. 21, 21) – и был остановлен, то не осмелился уже противоречить, как здесь, но умолчал. Также и при вознесении, когда услышал: несть вашеразумети времена и лета (Деян. 1, 7), опять молчал и не противоречил. И после этого, когда на горнице, и при видении плащаницы, услышал голос, говорящий ему: яже Бог очисти, ты не скверни (см.: Деян. 10, 15), – и еще не знал ясно, что значат эти слова, – молчал и не спросил.