Толкование сновидений. Введение в психоанализ

Фрейд Зигмунд

Так как, однако, мне не удалось осилить всю чрезвычайно разбросанную и разностороннюю литературу, то я прошу читателей удовлетвориться сознанием, что я не упустил ни одного существенного факта, ни одной значительной точки зрения.

До недавнего времени большинство авторов считало необходимым рассматривать сон и сновидение вместе, а обычно присоединяли сюда еще и изучение аналогичных состояний, соприкасающихся с психопатологией, и сноподобных явлений (каковы, например, галлюцинации, видения и т. п.). В противоположность этому и в более поздних работах обнаруживается стремление суживать по возможности тему и исследовать какой-нибудь один только вопрос из области сновидений. В этой перемене я вижу выражение того взгляда, что в таких темных вещах понимания можно достичь лишь целым рядом детальных исследований. Я и предлагаю здесь не что иное, как такое детальное исследование специально психологического характера. У меня нет оснований заняться проблемою сна, так как это уж

почти чисто физиологическая проблема, хотя и в характеристике сна должно быть налицо изменение условий функционирования душевного аппарата. Я опускаю поэтому и литературу по вопросу о сне.

Научный интерес к проблеме сновидения сводится к следующим отдельным вопросам, отчасти скрещивающимися друг с другом.

а) Отношение сновидения к бодрствованию.

Наивное суждение пробуждающегося человека предполагает, что сновидение, если и не происходит из другого мира, то во всяком случае переносит его самого в тот чуждый мир. Старый физиолог Бурдах,^[7] которому мы обязаны добросовестным и остроумным описанием явлений сновидений, выразил это убеждение в довольно часто цитируемом положении (с. 474): «…жизнь дня с ее треволнениями и переживаниями, с радостями и горестями никогда не воспроизводится в сновидении; последнее стремится скорее вырвать нас из этой жизни. Даже когда вся наша душа преисполнена одной мыслью, когда острая боль разрывает наше сердце или когда какая-либо цель поглощает целиком наш разум, – даже тогда сновидение оживляет нечто совершенно своеобразное, или же берет для своих комбинаций только отдельные элементы действительности, или же, наконец, входит в тон нашего настроения и символизирует действительность». И. Г. Фихте^[8] (1, 541) говорит в этом же самом смысле прямо о дополняющих сновидениях и называет их одним из тайных благодеяний самоисцеляющей природы духа. В аналогичном смысле высказывается и Л. Штрюмпелъ в своем справедливо прославившемся исследовании природы и возникновения сновидении (с. 16): «Кто грезит, тот уносится из мира бодрственного сознания…»; (с. 17): «В сновидении совершенно исчезает память строго упорядоченного содержания бодрственного сознания и его нормальных функций…»; (с. 19): «Почти полное отделение души в сновидении от осмысленного содержания и течения бодрственного состояния…».

Подавляющее большинство авторов придерживаются, однако, противоположного мнения относительно взаимоотношения сновидения и бодрствования. Так, Гаффнер считает (с. 19): «Прежде всего сновидение служит продолжением бодрственного состояния. Наши сновидения стоят всегда в связи с представлениями, имевшими место незадолго до того в сознании. Такое наблюдение найдет всегда нить, которой сновидение связано с переживаниями предшествующего дня». Вейгандт (с. 6) прямо противоречит вышеупомянутому утверждению Бурдаха: «Очень часто, по-видимому, в огромном большинстве сновидений можно наблюдать, что они возвращают нас в повседневную жизнь, а вовсе не вырывают из нее». Мори (с. 56) говорит в своей лаконической формуле: «Мы видим во сне то, что мы видели, говорили, желали или делали наяву». Иессен в своей «Психологии», появившейся в 1855 г., высказывается более подробно (с. 530): «Более или менее содержание сна всегда определяется индивидуальностью, возрастом, полом, общественным положением, умственным развитием, привычным образом жизни и фактами предшествующей жизни».

Наиболее определенно высказывается по этому вопросу философ Я. Г. Е. Маасс (Uber die Leidenschaften, 1805); «Опыт подтверждает наше утверждение, что мы чаще всего видим в сновидении то, на что направлены наши самые горячие и страстные желания. Из этого видно, что наши страстные желания должны оказывать влияние на появление наших сновидений. Честолюбивый человек видит в сновидении достигнутые (может быть, лишь в его воображении) или предстоящие лавры в то время, как сновидения влюбленного заполнены предметом его сладких надежд… Все чувственные желания или отвращения, дремлющие в сердце, – если они приводятся в возбуждение на каком-либо основании – могут оказать влияние в том смысле, что из связанных с ними представлений возникает сновидение или что эти представления примешиваются к уже существующему сновидению». (Сообщено Винтерштейном в «Zbl. fur Psychoanalyse»).

Древние никогда не представляли себе иначе взаимозависимости сновидения и жизни. Я цитирую по Радештоку (стр. 139): «Когда Ксеркс перед походом на греков не послушался добрых советов, а последовал воздействию постоянных сновидений, старый толкователь снов, перс Агтабан, сказал ему очень метко, что сновидения в большинстве случаев содержат то, о чем думает человек в бодрственном состоянии».

В поэме Лукреция «О природе вещей» есть одно место (IV, V, 962):

Если кто-нибудь занят каким-либо делом прилежно,

Иль отдавалися мы чему-нибудь долгое время,

И увлекало наш ум постоянно занятие это,

То и во сне представляется нам, что мы делаем то же:

Стряпчий тяжбы ведет, составляет условия сделок,

Военачальник идет на войну и в сраженья вступает,

Кормчий в вечной борьбе пребывает с морскими ветрами,

Я продолжаю свой труд…

(Перевод Ф. Петровского).

Цицерон (De Divinatione II) говорит то же, что потом Мори: «В большинстве случаев в душах проходят следы тех вещей, о которых мы размышляли, либо делали их в состоянии бодрствования».

Противоречие обоих воззрений относительно взаимоотношений сновидения и бодрствования, по-видимому, действительно неразрывно. Здесь уместно вспомнить о Ф. В. Гильдебрандте (1875), который полагает, что «своеобразные особенности сновидения вообще нельзя описать иначе, как посредством „целого ряда контрастов“, которые переходят часто в противоречия» (с. 8). «Первый из этих контрастов образует, с одной стороны, полная отделенность, или замкнутость, сновидения от действительной, реальной жизни и, с другой стороны, постоянное соприкосновение их друг с другом, постоянная их взаимозависимость. Сновидение есть нечто строго отделенное от действительности, пережитой в бодрственном состоянии, так сказать, герметически замкнутое бытие, отрезанное от действительной жизни непроходимой пропастью. Оно отрывает нас от действительности, убивает в нас нормальное воспоминание о ней, переносит нас в другой мир, в другую среду, не имевшую решительно ничего общего с действительностью…» Гильдебрандт говорит далее, что во сне все бытие наше словно исчезает за «невидимой дверью». Во сне едешь, например, на остров св. Елены и привозишь живущему там Наполеону превосходный, дорогой мозельвейн. Экс-император встречает очень любезно. Чувствуешь положительно жалость, когда пробуждение разрушает интересную иллюзию. Но начинаешь сравнивать сновидение с действительностью. Виноторговцем ты никогда не был и быть не хотел. Морского путешествия не совершал и во всяком случае никогда не отправился бы на св. Елену. К Наполеону вообще не питаешь никакой симпатии, а скорее врожденную патриотическую ненависть. И вдобавок тебя не было еще на свете, когда на острове умер Наполеон. Думать о какой-либо личной привязанности нет никаких оснований. Все сновидение представляется в виде какого-то чуждого феномена, проявившегося между двумя вполне подходящими друг другу и составляющими один продолжение другого периодами (бодрственной) жизни.

«А все же, – продолжает Гилъдебрандт, – мнимое противоречие вполне правдиво и правильно. На мой взгляд, эта замкнутость и обособленность идет рука об руку с наитеснейшей связью и общностью. Мы можем сказать даже: что бы ни представляло собою сновидение, оно берет свой материал из действительности и из душевной жизни, разыгрывающейся на фоне этой действительности…

Что бы оно ни делало с ним, оно никогда не отделится от реального мира и его самые комичные и странные формы должны будут всегда черпать свой материал из того, что либо стояло перед нашими глазами в действительной жизни или же уже заняло так или иначе место в нашем бодрственном мышлении, короче говоря, из того, что мы переживали внешне или внутренне».

б) Материал сновидения. Память в сновидении.

То, что весь материал, образующий содержание сновидения, так или иначе происходит от реальных переживаний и в сновидении лишь воспроизводится, вспоминается, это, по крайней мере, должно быть признано бесспорнейшим фактом. Но было бы ошибочно полагать, что такая взаимозависимость содержания сновидения с бодрственным состоянием без всякого труда может быть констатирована поверхностным исследованием. Ее приходится отыскивать очень долго, и в целом ряде случаев она остается вообще скрытой. Причина этого заключается в целом ряде особенностей, которые обнаруживает память в сновидении и которые, хотя и всегда отмечались, однако не нашли еще себе удовлетворительного объяснения. Между тем безусловно стоит труда подробнее остановиться на них.

Прежде всего бросается в глаза то, что в содержании сновидения имеется материал, за которым по пробуждении человек отрицает принадлежность к своему кругу знаний и переживаний. Он вспоминает, что это снилось ему, но не помнит, что когда-либо пережил это. Он остается затем в неизвестности, из какого источника черпало сновидение; им овладевает искушение уверовать в самостоятельную творческую способность сновидения; но неожиданно, спустя долгое время, новое переживание переносит мнимо утерянное воспоминание на более раннее переживание и находит тем самым источник сновидения. Приходится сознаваться тогда, что в сновидении человек знал и вспомнил нечто, чего не помнил в бодрственном состоянии (Вашид утверждает также, что неоднократно было замечено, что в сновидении человек говорит свободнее и лучше на иностранном языке, чем в бодрственном состоянии).