Толкователи
Шрифт:
Странно, но сразу после этих воспоминаний Сати уснула — спокойная, ничуть не встревоженная. В этой тихой комнате с высоким потолком она теперь всегда спала таким здоровым, крепким сном.
На следующий день ей удалось подняться по течению реки выше обычного, и домой она вернулась поздно, очень усталая. Она поужинала вместе с Изиэзи, немного почитала и разложила свою постель.
Но стоило ей выключить свет, как она снова очутилась в Ванкувере — через день после того праздника.
Они с Пао тогда отправились на прогулку за город, в холмистый Нью-Стэнли-парк. Там еще сохранились большие деревья; они казались прямо-таки огромными, потому что за последние десятилетия большая часть растительности в окрестностях парка погибла, как и повсюду на Земле, из-за чрезмерного загрязнения окружающей среды. Это ели, объяснила ей Пао. Ели обыкновенные и ели Дугласа. Когда-то здешние горы казались просто черными, так густо их склоны поросли елями.
— Представляешь, мохнатые и совершенно черные склоны! — Голос у Пао был чуть хрипловатый, и Сати тут же увидела перед собой огромные черные леса, тяжелые блестящие черные волосы…
— Ты здесь
— Да. Но теперь хочу как можно скорее отсюда убраться. И как можно дальше!
— Куда же?
— На Хейн! Или на Be, или на Чиффевар, на Верел, на Йове-Верел, на Гетен, на Уррас-Анаррес, на О — да куда угодно!
— На О, О, О! — подхватила Сати со смехом и чуть не плача от радости, потому что Пао вслух высказала ее собственную тайную мольбу, которую она повторяла, точно магическую мантру. — И я тоже туда хочу! Я тоже туда собираюсь!
— Так ты уже учишься в Центре?
— На третьем курсе.
— А я только на первом.
— Ну так догоняй! — весело предложила Сати. И Пао почти догнала ее, сдав материал трех курсов за два года. Через год Сати закончила обучение в Экуменическом Центре и еще на год осталась в аспирантуре, одновременно преподавая грамматику хейнского языка начинающим студентам. Даже когда ей пришлось уехать в Экуменическую школу в Вальпараисо, они с Пао расстались всего на восемь месяцев, но и за эти восемь месяцев виделись дважды: Сати прилетала в Ванкувер на каникулы; вот и получились четыре месяца, а потом еще четыре. И после этого они уже никогда не расставались; они учились вместе в Экуменической школе и готовились вместе побывать во многих неизведанных мирах. «Мы будем заниматься любовью на такой планете, — говорила Пао, — даже имени которой еще никто не знает и которая отстоит от нас на тысячу световых лет!» И смеялась своим очаровательным ликующим смехом, который возникал где-то у нее внутри, в ее «тан-тьен-тамми», как она это называла, и вырывался наружу так бурно, что заставлял ее трястись и раскачиваться из стороны в сторону. Она часто смеялась даже во сне. И Сати всегда просыпалась, слыша этот тихий и радостный смех, а утром Пао непременно объясняла, что ей снились ужасно смешные сны, и снова начинала смеяться, пытаясь пересказать эти сны.
Они продолжали жить в той самой квартире, которую нашли и сняли через две недели после объявления Свободы; в своей любимой грязноватой квартирке на первом этаже на Суши-стрит — Суши, потому что там было целых три японских ресторана, где подавали суши. Квартира была двухкомнатная; в одной комнате пол от стены до стены был застелен футоном, а во второй имелись: камин, раковина для умывания и пианино с четырьмя немыми клавишами (колки давно выпали), которое досталось им в придачу к квартире, ибо было слишком разбитым, чтобы его ремонтировать, но слишком дорогим, чтобы просто выбросить его на помойку. Пао играла на нем бравурные вальсы с «дырками» в пассажах, а Сати тем временем готовила индийские кушанья. Сати читала наизусть стихи Эснанаридарата из Даранды и чистила миндаль, а Пао жарила рис по-китайски. Однажды у них в кладовой родила потомство мышь, и они долго спорили о том, что делать с новорожденными. Не обошлось без обмена «позорными пятнами», которые легко было отыскать в истории каждого из великих этносов: Сати обвиняла китайцев в жестокости, потому что они обращаются с животными как с бесчувственными тварями, а Пао твердила о скрытой зловредности индусов, которые кормят священных коров, позволяя собственным детям умирать от голода. «Я не стану жить вместе с мышами!» — кричала Пао. «А я не стану жить вместе с убийцей!» — кричала ей в ответ Сати. В итоге мышата подросли и стали совершать бандитские набеги на кухню. Сати купила подержанную мышеловку. Они ловили мышей одну за другой и выпускали их в Нью-Стэнли-парке. Мышка-мать попалась последней, и когда они ее освободили, то спели:
Благословит тебя господь, любящая мать,
И от верного супруга сможет сына дать.
Ты же, к мужу прилепившись, чистоту храни,
Святы пусть и непорочны будут наши дни.
Пао знала невероятное множество подобных юнистских гимнов и для любого события могла подобрать подходящий.
А потом Сати заболела. Это был какой-то новый вирус гриппа, ставшего поистине страшным недугом, ибо многие его штаммы не поддавались лекарствам и были смертельно опасны для людей. Она хорошо помнила, какой ужас охватил ее, когда по дороге домой в переполненном автобусе голова у нее прямо-таки раскалывалась, а когда она наконец добралась до дому, то никак не могла поймать в фокус лицо Пао. Пао ухаживала за подругой день и ночь и, когда температура наконец спала, заставила ее пить китайские целебные чаи, отвратительный вкус которых напоминал плесень, а запах — мочу. Слабость долго не оставляла Сати, и она, медленно возвращаясь к жизни, часто лежала на футоне, тупо уставившись в грязный потолок и ощущая в душе мир и покой.
Эта эпидемия гриппа унесла жизнь ее старенькой тетушки, и та ,наконец, сумела вернуться в родную деревню. Когда Сати окрепла и собралась навестить родителей, то уже на пороге родного дома ей стало не по себе: странно, мать и отец были на месте, а тетушки не было! Сати все казалось, что старушка вот-вот покажется в дверях… А может, она притаилась в своем излюбленном кресле, завернувшись, как в кокон, в потрепанный плед? Мать отдала Сати тетушкины браслеты — шесть бронзовых на каждый день и два золотых, парадных. Хрупкие маленькие колечки, в которые Сати никогда не сумела бы протиснуть руку. Она подарила их Лакшми для ее маленькой дочки: пусть носит, когда немного подрастет. «Не держись за вещи, — всегда повторял дядя Харри. — Вещи тянут человека вниз. А человек должен жить, высоко подняв
В этот период Сати пришлось пережить еще одно потрясение: ей показалось, что все, что она узнала и выучила за многие месяцы, предшествовавшие болезни, вдруг без следа улетучилось из ее памяти — вся история Экумены, все, даже самые любимые стихотворения, все слова хейнского языка, которым она занималась уже давно и знала очень неплохо. «Что же мне делать, что делать? — в отчаянии шептала она Пао, когда наконец, не выдержав, призналась ей в своих страхах. — Ведь я ровным счетом ничего в памяти удержать не могу!» Пао не стала так уж особенно ее утешать, а просто дала ей возможность выговориться и под конец заявила «Я уверена, что это пройдет. Само собой. Ты вскоре почувствуешь, как все твои знания к тебе возвращаются». И, разумеется, была права. Но Сати знала: все изменилось только после этого задушевного разговора. Уже на следующий день, когда она ехала в автобусе, в памяти ее вдруг вспыхнули, точно яркие костры, начальные строки страстной поэмы «Террасы Даранды»; и она чувствовала, что и все остальные слова этого замечательного произведения тоже там, на месте, не утрачены и не стерты из памяти, а просто ждут в темноте, когда она наконец позовет их. Она купила Пао огромный букет ромашек, и они поставили цветы в ту единственную вазу, которая у них имелась — дешевую, из черной пластмассы — и все вместе оказалось странно похоже на Пао: черное и белое с золотом. И сейчас, в этой тихой комнате перед собой она видела те ромашки и чувствовала рядом теплое тело Пао, всем сердцем ощущала ее присутствие, заполнявшее все пространство вокруг, как это всегда было и там, на Земле, была ли Пао поблизости или нет, даже во время учебы Сати в Вальпараисо, даже когда их разделяли две Америки… Ничто и никогда не могло и не сможет разделить их! «Да не стану я чинить препятствия душам, истинно любящим…» «О, душа моя, истинно любимая моя душа!» — шептала Сати в темноте и чувствовала, как теплые руки обнимают ее. А потом сразу уснула.
Пришел краткий ответ от Тонга. Точнее, она получила распечатку его письма из Префектуры; письмо принес посыльный в форме и вручил ей лично после длительного ознакомления с номером ее СИО. «Наблюдателю Сати Дас. Считайте свои каникулы началом полевых работ. Продолжайте исследования и непременно ведите запись всех наблюдений, которые сочтете достойными хотя бы малейшего внимания».
Ну что, Советник, получил? Удивленная и ликующая, Сати выскочила на улицу, чтобы полюбоваться ярким, точно праздничный флажок, пиком Силонг и решить, с чего начать.
Собственно, в уме у нее давно уже был составлен длинный список того, о чем ей хотелось бы узнать: принципы здешней медитации; символика красно-синих двустворчатых дверей, на которых нарисованы облака и которые попадаются в городе на каждом шагу, хотя и вымазаны зачем-то побелкой или даже покрашены в другой цвет; значение надписей на стенах в магазинах, аптеках и т.п.; бесчисленные метафоры, связанные с понятием «дерево», которые постоянно используются в разговорах о пище, здоровье и обо всем прочем, что имеет отношение к человеческому телу; возможное существование запрещенных книг; явное наличие некой информационной сети или «паутины», более тонкой и неуловимой, чем электронная, и находящейся вне контроля Корпорации, постоянно державшей всех жителей планеты «под присмотром». Благодаря этой таинственной «системе оповещения» люди в Окзат-Озкате всегда знали про того или иного человека, кто он такой, где находится, куда собирается направиться и чего хочет. Сати постоянно чувствовала это и не раз замечала понимающие взгляды случайно встреченных на улице людей — владельцев лавок, школьников, старух, копавшихся в своих садиках, стариков, что грелись на солнышке… И все же у нее было такое ощущение, что эта всеобщая осведомленность не несет в себе ни капли агрессивности или навязчивости. Скорее это были некие указующие вехи — не путы, не оковы, нет, просто указатели, следуя которым она (отнюдь не случайно!) оказалась тогда возле дома Изиэзи или возле лавки Аптекаря. Теперь откровенная неслучайность этого казалась ей совершенно естественной, хотя она по-прежнему не могла этого объяснить, и абсолютно приемлемой, хотя она и не знала, почему это так.
Теперь, когда Сати обрела свободу, ей сразу же захотелось сходить в лавку Аптекаря. Она поднялась в верхнюю часть города и уже неторопливо шла по узенькой улочке к дверям лавки, когда чуть ли не на ее пороге столкнулась с Советником.
Избавленная от необходимости подчиняться ему, представителю здешней власти, или избегать его, Сати посмотрела на него так, как смотрела тогда, в самый первый раз, на пароме: не глазами затравленной жертвы, столкнувшейся со своим преследователем, а по-женски, по-человечески. Советник был довольно привлекательным мужчиной, стройным, с приятными чертами лица, которое, впрочем, под воздействием неудовлетворенных амбиций, постоянной тревоги и желания выглядеть «авторитетно» превратилось в застывшую маску. Ладно, попробуем иначе, подумала Сати. Не бывает абсолютно испорченных детей! И она первой великодушно приветствовала его: