Том 1. Юмористические рассказы
Шрифт:
«И, собственно говоря, что тут особенного, что она так спросила? — думаете вы весной. — Почему она непременно должна предлагать осмысленные вопросы? Ведь поет же соловей, сам не зная зачем и почему, и благоухает цветок, совершенно не уясняя себе цели этого занятия. Спросите у бабочки, для чего она летает, — много, подумаешь, услышите умного от нее в ответ. Так почему же дама не может разговаривать так глупо, как ей хочется?»
Но осенью бывает тяжело.
Стараешься сесть где-нибудь около портьеры,
— Какая вы стали молчаливая, — язвит хозяйка. — Вы все где-то витаете, парите…
— Мм… — отвечаю я.
— Ну, расскажите нам что-нибудь.
Это предложение способно заткнуть рот самой болтливой сороке в мире. Не знаю, нашелся ли хоть раз с тех пор, как затвердела земная кора, человек, который бы ответил:
— А, вот что я вам расскажу.
И пошел бы плавно рассказывать интересную историю.
Обыкновенный же человек отвечает просто:
— Я ничего не знаю.
Или:
— Я ничего не умею.
На первое ему говорят:
— Ну, наверное, что-нибудь да знаете!
А на второе кричат:
— Ну, как так не уметь. Вы, верно, просто не хотите.
— Да, нет, я хочу, да только не могу…
Диалог этот может продолжаться до бесконечности, или пока вы не догадаетесь (на что способны только весною) воскликнуть:
— Э, да лучше вы сами что-нибудь расскажите.
Тяжело бывает осенью.
Тяжелее всего сознание полной безвыходности своего положения.
Если совершенно запереться от людей, то люди сами придут к вам и спросят:
— Как вы, вообще?
Недавно видела я человека — душу общества. Он громко расспрашивал о вещах, до которых ни ему, ни кому-либо на свете не могло быть никакого дела, бодро и весело отвечал на вопросы, смеялся, так аппетитно потряхивая плечами, что казалось, будто на них эполеты.
Я следила за ним, замерев от восхищения.
— Ну, как вы, вообще? — спрашивают его.
— Я-то? Да, как вам сказать, — помаленечку, как говорится — потихоньку, полегоньку. Вот теперь осень вступила в свои права, пошли дожди, станет сыро, — не правда ли? Ха-ха-ха!
Все соглашались, что он прав безусловно, а я думала:
— Вот бы мне так поговорить! Вот бы мне так!
— Осень, вообще, всегда дождлива, — сверкал он новыми блестками. — Как осень, так и дождь, ха-ха-ха, так и дождь!
И опять никто не противоречил, и беседа текла мирно и сладко, как молоко в медовых берегах.
— Вот бы мне так! Вот бы мне так!
И, увлеченная этим светлым образом, я решила взять себя в руки, и твердой ногой вступить на путь светского общения.
Для начала выбрала я тихую, скромную семью, состоящую из чьего-то дедушки и чьих-то племянниц. Люди были добрые и не взыскали бы строго, если бы я оплошала на первый раз.
Пришла я к ним, когда все были в сборе, — за чаем после завтрака.
Племянницы хозяйничали около стола. Дедушка — старик серьезный, бровастый и глуховатый, всецело поглощен был личными делами: мял в чашке набухший от чая хлеб, подливал в него молока, подмешивал варенья и сверху еще подмасливал маслом.
Я, решив быть светской, с уважением смотрела на его хлопоты. Но он, кажется, не замечал этого. А, может быть, притворялся.
Наконец, дедушка деловито зачерпнул, попробовал и сердито оттолкнул чашку:
— Свиньи!
— Про кого бы это он? — подумала я и решила, что так как стряпал пойло он сам, то и сказал «свиньи» про себя, но, из уважения к собственной старости, выразился во множественном числе.
Как тут быть! Душа общества, наверное, нашелся бы. Он бы как-нибудь захохотал, ввернул бы что-нибудь меткое про осень, и всем бы стало приятно.
И я, стараясь не слишком волноваться, прокашлялась и громко сказала старику от всей души:
— Осенью часто идет дождь, ха-ха!
И я засмеялась светло и приветливо. Старик зашевелил на меня бровями.
— Что-с?
— Осенью часто идет дождь! — повторила я громче, но уже не могла засмеяться светло и приветливо.
— Что-о?
Старик отогнул ухо ладонью.
— Что вы говорите? Я не слышу!
— Осенью идет дождь! — крикнула я дрожащим голосом.
Он сердито двинул стулом.
— Что? Кто такой?
— Дождь осенью… осенью! — надрывалась я, чуть не плача.
— О чем она тут толкует? Ничего не понимаю! — повернулся старик к племянницам.
Племянницы испуганно метнулись к нему.
— Она говорит, что осенью дождь идет. Ах, Ты, Господи, — дождь идет! Ну! Говорит, что идет дождь! — кричали они ему в каждое ухо по очереди.
— До-ождь? — удивился старик, повернув голову к окну, посмотрел, и вдруг разозлился.
— Чего она врет! Никакого дождя нет!
Он сердито фыркнул, двинул креслом, и вышел, хлопнув дверью.
Племянницы, смущенные и растерянные, предлагали мне чаю, лепетали о дедушкиной нервности и старости, видимо, мучились за меня и не знали, как быть.
Я ушла очень грустная.
— Вот тебе и почтила старичка любезным разговором. И за что он на меня вскинулся? Конечно, сезон еще только начинается, я еще не вошла в колею, но должен же он был понять мои светские намерения.
И я решила загладить неприятное впечатление: как можно скорее забежать к старичку и спросить его мило и просто, «как он, вообще?»
Литература в жизни
Мы докончили сборник наших беллетристов, закрыли книгу и долго, молча, конфузились.