Том 12. Стихотворения

Гюго Виктор

И в государственных мужах гуляет вор…

И что ж? Украл он? — Фи!.. Он создал заговор!

Устроил он резню, прекрасное злодейство,

К присяге приведя все высшее судейство.

Рыча, захлопнулась пучина. Под землей

Вмиг Революция исчезла, за собой

Оставя серный дух. Ромье на люк железный

Свой направляет перст, пища: «Страшитесь бездны!»

Тут — «виват, Маскариль!»; тут — барабанный гром!

Рабочие, давно запуганы бичом,

В предместьях заперты, как негры по лачугам.

«Указы» на Париж слетают друг за другом,

Как снег; на Сене — лед, как будто на Неве.

Хозяин упоен; забот ему — лишь две:

Префектов усладить, внушить надежды мэрам.

Украшен Декабрем и освящен Брюмером,

В карете ездит он, ловя порой букет,

И тысячи шпиков орут ему привет.

В Лувр императором затем он входит — в гриме

Наполеона; он, меж тиграми другими,

Себе в истории взял Борджа образцом

И призрак Медичи зазвал в свой пышный дом.

Порою, пурпур сняв, без орденов дурацких,

К бассейну он идет в простых штанах казацких,

Чтоб рыбкам накрошить с улыбкой их обед —

Тот хлеб, которого у тысяч ссыльных нет.

В казармах он — божок; ему кадят с амвона;

Европа ниц лежит, страшась такого трона.

С поддержкой митр и шпаг он любит править… Что ж!

Трон — трехступенчатый: обман, резня, грабеж.

О мрамор Пароса, Каррары, Пентелики!

О древние вожди республик, сонм великий!

О вы, диктаторы, пред кем склонялся

Рим!

Давайте на судьбу-шалунью поглядим.

Вот — на фронтоне встать — божок всползает новый;

Смотри, народ! Вглядись, история, сурово!

Пока терзают нас, поверивших в закон, —

Над фризом, где Перикл и рядом Сципион,

Где вьется рой Побед и корчатся химеры,

Где цезарей везут покорные пантеры,

Одетых пурпуром, под лаврами венцов,

Средь бронзовых волчиц и золотых орлов,

Как новая звезда в кругу планет подвластных,

Средь императоров, как столпники бесстрастных.

Где взорам Августа — Траяна светит лик,

В лазури девственной торжественно возник,

На пропилеях став, на вечных пантеонах,

Лихой Робер Макер в дырявых панталонах!

Джерси, декабрь 1852

II

ЕМУ СМЕШНО

«Виктор Гюго издал в Брюсселе книгу «Наполеон Малый», содержащую самые постыдные нападки на принца-президента. Рассказывают, что на прошлой неделе книжонка была доставлена в Сен-Клу. Луи-Наполеон взял ее в руки, секунду смотрел на нее с презрительной улыбкой и, показав памфлет окружающим, сказал: «Вот, господа, Наполеон Малый, созданный Гюго Великим».

(«Журнал Елисейского дворца», август 1852.)

Не смехом кончишь ты, а исступленным воем, Преступник, негодяй, хотевший стать героем! Хоть гнусный свой триумф и вздумал ты справлять. Ты у меня в руках. Прими на лоб печать! Ты стал посмешищем, добычей грязи, пыли. Когда тебя к столбу позора пригвоздили, Когда ошейник сжал тебя до хрипоты И от одежд одни остались лоскуты, Когда История клеймит тебя, злодея. Еще смеешься ты, час от часу наглея? Ну что ж! Ты в ярости утопишь гнев потом. Щипцы раскалены. Я жгу тебя живьем!

Джерси, август 1852

III

БАСНЯ ИЛИ БЫЛЬ?

Однажды, алчностью великой обуян, Тигровой шкурою прикрылся павиан, Был лютым тигр, а он — еще того лютее, Как будто силу зла обрел он в той ливрее. Зубами скрежеща, кричал он гордо: «Я Стал королем ночей, владыкою зверья!» Он скрылся, как бандит, в колючую трущобу, Нагромождая страх, убийства, зверства, злобу. Он всех кругом терзал, опустошая лес, Как тигр, в чью шкуру он самодовольно влез. Убийством опьянен, он в мрачной жил пещере, И трепетали все, личине страшной веря; И с ревом он кричал, и страшен был тот рев: «Смотрите, сколько здесь в берлоге костяков! Все предо мной бежит, трепещет раболепно. Любуйтесь, звери, мной, я — тигр великолепный!» И все попрятались, чтоб жизнь свою спасти. Вдруг укротителя он встретил на пути. Тот подошел, схватил и, шкуру с шарлатана Сорвав долой, сказал: «Ты — только обезьяна!»

Джерси, сентябрь 1852

IV

«Итак, все худшие…»

Итак, все худшие — пройдохи, приживалы — У власти. Кровного нам принца недостало, Что «божьей милостью» взошел бы на престол И «божьей милостью» к тому же был бы зол. Как! Жалкий шарлатан, тщеславясь справкой точной, Что благородного отца он сын побочный, Подонок общества, судьбы случайный плод, Что титул свой украл, подтасовал свой род, Бродяга дерзостный, но вместе с тем лукавый, В Браганский древний род войдет теперь по праву; Законной фикцией оправдан, влезет он В семью Австрийскую и скажет: «Я Бурбон!» Иль закричит, что он — наследник Бонапарта; Цинично кулаки положит он на карту И скажет: «Все — мое!» И честный род людской Не водворит в музей той куклы восковой! И если крикну я: «Он шарлатан бесславный!» — Ответит эхо мне: «Он государь державный!» Раб взбунтовавшийся и венценосный тать — Его бы в кандалы покрепче заковать Да на галеры, в трюм, чтоб сгнил там на работе Принц мельхиоровый в фальшивой позолоте! А он над Францией поднялся, весь в крови, И «императором» его теперь зови! Он крутит кверху ус, что стрелкою отточен. И как ему никто не надает пощечин, Не даст ногой пинка и из дворца Сен-Клу Не выметет метлой, запачкав ту метлу! Нет, сотни простаков стоят в молчанье строгом. «Потише! — говорят. — Свершилось, стал он богом! Голосовали мы. То был народа глас». Да, понял я — позор сошел тогда на нас. Но кто ж голосовал? Кто возле урны, ловкий, Все видел, словно днем, в ночной баллотировке? Как те бесстыдные произошли дела? И где же был закон, свобода где была? Каков подлог! Толпа скотиною бездушной Бредет, пономарю и стражнику послушна. Народ, ты видишь ли, как жадно, чтоб пожрать Твой дом, твой сад, леса, поля, за пядью пядь, Люцерну для скота и яблоки для сидра, — Все шире с каждым днем пасть разевает гидра? О люди, век дрожа над сеном и зерном, Вы сами сделали их вашим божеством! За деньги куплены и ваша честь и вера, И вас на выборы с усмешкой тащат мэры. В руках у старосты церковные дела; Пройдоха поп вопит: «Диаволу хвала!» Глупец готов вспылить, как вспыхивает спичка; Обвешивать вошло у торгашей в привычку… А

государственных собрание мужей! Не видят, филины, что делает злодей! Трибуна и печать для них — простые фразы. Фат светлого ума боится, как заразы, Хоть заразиться он не может нипочем. Обедню, оргии и бога — все гуртом Валят в один котел поклонники Вольтера И то берутся вдруг за охраненье веры, То милую свою за талию берут. Добряк склоняется восторженно под кнут. У виселиц стоят свидетели немые. Маклак прижмет одних, его ж прижмут другие. Солдаты старые, разившие как львы, Превращены теперь в дворняжек. О, все вы, В душе подобные панурговым баранам, Вы восторгаетесь Картушем-шарлатаном! Сутяги грязные, мещане, по домам Засевшие своим, ужели мнится вам, Что вы и есть народ и получили право Нам господина дать? О, жалкая орава! Но нет, до этих прав святых не досягнет Ни Франция сама, ни Франции народ. Узнайте ж: истина не разлетится пылью! Свобода — не тряпье, источенное гнилью, Не у старьевщика висящий старый хлам, И если в западню народ попался сам, То право высшее, стремясь к священной цели, В сердцах избранников живет как в цитадели. Кто сможет деспоту ответить напрямик, Тот будет навсегда прославлен и велик. Вы счастья ищете, о жалкие пигмеи, В болоте мерзостном, в грязи, благоговея Пред этой падалью, одетою в багрец! Но верным истине останется борец. В падении других я не приму участья. Я честен. У меня не вырвет самовластье Свободы, и любви, и голубых высот. «Пускай ослепнет мир — зари он не убьет. Кругом рабы, но я свободен между ними», — Так говорил Катон. В Париже, как и в Риме, Нет поражения, раз кто-то на ногах. Кровь наших прадедов, кипящая в сынах, Великой Франции история и право, Вся нация моя со всей своею славой В том воплотится вновь, кто не сдался врагам. Так столп единственный поддерживает храм. Так родина моя жива в бойце едином, Так смерч, сразивший всех, замрет пред гражданином!

Джерси, ноябрь 1852

V

ССОРЫ В СЕРАЛЕ

О небо! Он блистал когда-то, луч свободы; Летел великих войн, все потряся народы, Неслыханный циклон; На картах засверкал Маренго знак кровавый, И Тацит бы ослеп, глядя на пламень славы Твоей, Наполеон! Да, были эти дни — фримеры, прериали, — Когда все чудища, все гидры погибали Под метким топором; Когда стал пеплом трон, Бастилия — руиной, Когда над каждою великою вершиной Великий грянул гром. Да, видели отцы, как в океан столетий, В морях Республики, год Девяносто Третий Левиафаном плыл; Да, исполины шли — бесстрашны, гневны, грубы — И богу самому, рыча, казали зубы, Едва он их корил. Да, Мирабо, Дантон, Сен-Жюст — сыны вселенной! Теперь же выкидыш плюгавый и презренный Над нами вознесен; Теперь же Франция на представленье это Глядит, где в капельке воды со спирохетой Воюет вибрион! Позор! Теперь одно волнует всех в Париже: Морни или Мопа стоит к престолу ближе? Кто победит кого? Порядок оба ведь спасали. Кто ж сильнее? Кто покорит дворец? За этого — лакеи, А девки — за того.

Брюссель, январь 1852

VI

ВОСТОЧНОЕ

Когда в тюрьму к Абд-эль-Кадеру Шут узкоглазый был введен (Кого Тролон, забывший меру, Именовал «Наполеон»); Когда со свитою лакейской, В окошке застя неба синь, Зверь из берлоги Елисейской Предстал пред хищником пустынь, — Тот, в рощах пальмовых рожденный, Султан, товарищ рыжих львов, Свирепый, кроткий, углубленный, Хаджи, хранитель мудрых слов; Тот, роковой, в бурнусе белом, Герой, что все сметал с пути, Пьянея боем озверелым, Чтоб ночь в молитвах провести; Кто, на шатре раздвинув ткани И веря в близость горних сил, Свои, в крови засохшей, длани Спокойно к звездам возносил; Кто, кровью меч насытив грозный, Мечты неясной слышал зов, Любуясь красотою звездной С горы отрубленных голов, — Завидя лоб с клеймом «изменник» И лживый взор меж тяжких век, Тот, верный воин и священник, Спросил: «Кто этот человек?» Он удивлен при виде маски В усах, — но кто-то говорит: «Гляди: с ним ликторские связки; Знай: это цезарь и бандит. Ты слышишь этот плач и стоны, Что не смолкают, что растут? Знай: то клянут убийцу жены, То матери его клянут. Он овдовил, осиротил их; Он взял всю Францию в ножи; Теперь он трупы жрет в могилах». И поклонился тут хаджи. Но с тайным он глядел презреньем На мастера кровавых игр. Наморщив ноздри, с отвращеньем Обнюхивал гиену тигр.