Том 2. Хладнокровное убийство. Призраки в солнечном свете
Шрифт:
— Известно когда?
— Вчера утром. Шеф (Логан Сэнфорд) объявил тревогу и разослал по всем постам описание автомобиля и номер лицензии.
— А ферма Хикока? Если они до сих пор в этих краях, мне кажется, рано или поздно они туда заглянут.
— Не беспокойся. За фермой мы наблюдаем. Эл…
— Я здесь.
— Вот чего бы я хотел на Рождество. Все, чего я хочу. Покончить с этим делом. Покончить и проспать до Нового года, разве это не классный подарок?
— Что ж, я надеюсь, ты его получишь.
— Я надеюсь, мы оба его получим.
Позже, пересекая темную площадь перед зданием суда, задумчиво шурша ботинками по стихийно образовавшимся курганам сухих листьев, Дьюи спрашивал себя, почему он не ликует, почему теперь, когда он узнал, что подозреваемые не затерялись где-нибудь на Аляске, или в Мексике, или в Тимбукту, когда их с минуты на минуту могут
На Оушн-драйв, 335 в Майами-Бич находился отель «Сомерсет», маленькое квадратное здание, окрашенное в более или менее белый цвет с сиреневой отделкой, в том числе и с сиреневой вывеской, на которой было написано:
СВОБОДНЫЕ КОМНАТЫ — САМЫЕ НИЗКИЕ РАСЦЕНКИ — БЛАГОУСТРОЕННЫЙ ПЛЯЖ — ГАРАНТИРОВАННЫЙ БРИЗ.
Небольшой отель стоял в ряду таких же отелей, идущем вдоль белой унылой улицы. В декабре 1959 года «благоустроенность» пляжа, которую предоставлял «Сомерсет», заключалась в двух пляжных зонтиках, воткнутых в полоску песка на задах отеля. На одном из зонтиков — розовом — была надпись: «Мы подаем мороженое «Валентайн»». В полдень на Рождество вокруг этого зонтика и под ним расположились четыре женщины и развлекавший их транзистор. Второй зонтик, голубой, на котором был написан призыв «Загорай с «Коппертоном»», укрывал от солнца Дика и Перри, которые уже пять дней жили в «Сомерсете» в номере на двоих за восемнадцать долларов в неделю. Перри сказал:
— Ты мне еще не пожелал веселого Рождества.
— Веселого Рождества, дружок. И счастливого Нового года.
Дик был в плавках, а Перри, как и в Акапулько, отказался выставлять на обозрение свои покалеченные ноги — боялся, что их вид может оскорбить чувства остальных посетителей пляжа, — и поэтому сидел совершенно одетый, даже в носках и ботинках. Однако он не испытывал большого неудобства, и когда Дик стал выполнять физические упражнения — стойку на голове, которой надеялся произвести впечатление на дам под розовым зонтиком, — Перри погрузился в чтение «Майами геральд». На развороте была напечатана статья, которая приковала его внимание. В ней рассказывалось об убийстве одной семьи во Флориде: мистера и миссис Клиффорд Уокер, их четырехлетнего сына и двухлетней дочери. Всем жертвам прострелили голову из ружья 22-го калибра, правда, их никто не связал и не залепил им рты. Это лишенное очевидного мотива и улик преступление произошло ночью, в субботу 19 декабря, в доме Уокеров на ранчо недалеко от Таллахасси.
Перри прервал гимнастические упражнения Дика, чтобы прочитать ему вслух эту историю, и спросил:
— Где мы были в прошлую субботу ночью?
— В Таллахасси?
— Это я тебя спрашиваю.
Дик сосредоточился. В четверг ночью, по очереди садясь за руль, они выехали из Канзаса, потом через Миссури попали в Арканзас, а оттуда по плато Озарк поднялись к Луизиане, где им пришлось остановиться в пятницу утром, поскольку сгорел генератор. (На замену они купили в Шривпорте подержанный за двадцать два пятьдесят.) В ту ночь они спали в машине на обочине дороги где-то возле границы между Алабамой и Флоридой. На следующий день, когда можно было больше не спешить, они позволили себе некоторые туристические развлечения — посетили ферму, где разводят аллигаторов, и ранчо, на котором выращивают гремучих змей, прокатились на лодке с прозрачным дном по серебристо-прозрачному озерцу и, наконец, в придорожном ресторанчике долго наслаждались дорогим обедом в виде жареного омара. Восхитительный день! Но оба они вымотались и, когда добрались до Таллахасси, решили заночевать там.
— Да, Таллахасси, — сказал Дик.
— Поразительно! — Перри снова заглянул в газету. — Знаешь, я не удивлюсь, если окажется, что это дело рук сумасшедшего. Какого-нибудь шизика, который прочел о том, что произошло в Канзасе.
Дик не любил, когда Перри начинал заново обсуждать эту тему, поэтому пожал плечами и, усмехнувшись, побежал к океану, где некоторое время гулял по омытому прибоем песку, то и дело наклоняясь за ракушками. Когда он был маленьким, он однажды так позавидовал соседскому мальчишке, который побывал на каникулах на побережье и привез оттуда коробку ракушек, так его возненавидел, что украл эти ракушки и разбил одну за другой молотком. Зависть была его постоянным спутником; любого, ставшего тем, кем он хотел стать, или имеющего то, что хотел иметь он, Дик считал своим врагом.
Например, того человека у бассейна в «Фонтенбло». В нескольких милях отсюда, окутанные летней дымкой зноя и брызг, виднелись башни тусклых дорогих отелей — «Фонтенбло», «Идеи Рок», «Рони Плаза». Во второй день пребывания в Майами Дик предложил Перри проникнуть в эти особняки. «Глядишь, подцепим себе богатых баб», — сказал он. Перри совсем этого не хотелось: он чувствовал, что все будут пялиться на их футболки и штаны цвета хаки. На самом же деле их турне по территории кричаще роскошного отеля «Фонтенбло» прошло незамеченным для мужчин в полосатых как леденец бермудах из необработанного шелка и женщин в купальниках и норковых палантинах одновременно. Нарушители послонялись по вестибюлю, прогулялись по саду, покрутились возле бассейна. Там-то Дик и увидел этого человека. Мужчине было столько же лет, сколько Дику, двадцать восемь — тридцать. Он мог быть «игроком, или адвокатом, или гангстером из Чикаго». Но кем бы он ни был, выглядел он человеком, который познал прелесть денег и власти. Блондинка, похожая на Мэрилин Монро, натирала его маслом для загара, а он периодически протягивал унизанную кольцами ленивую руку к запотевшему бокалу с апельсиновым соком. Все это должно было принадлежать ему, Дику, но никогда не будет ему принадлежать. Почему этому сукину сыну все, а у него, Дика, за душой ничего? За что этому «важному ублюдку» одному столько счастья? С ножом в руке он, Дик, тоже кое-чего значит. Важным ублюдкам вроде этого лучше быть осторожнее, а то он «распорет им брюхо снизу доверху и прольет немного счастья на пол». Но день был испорчен. Красивая блондинка и масло для загара его загубили. Дик сказал Перри: «Пошли отсюда на хрен».
На песке двенадцатилетняя девочка рисовала прибитой к берегу щепкой большие, грубые лица. Дик сделал вид, что восхищен ее искусством, и предложил ей свои ракушки. «Из них получатся хорошие глаза», — сказал он. Девочка приняла подарок, и тогда Дик улыбнулся ей и подмигнул. Чувства, которые он к ней испытывал, смущали его, потому что своей слабости — сексуального интереса к малолетним девочкам — он «искренне стыдился». В этой тайне он никому еще не признавался и надеялся, что о ней никто не заподозрит (хотя знал, что у Перри были для этого основания), потому что люди сочли бы его «ненормальным». А он, само собой, был твердо уверен, что «нормален». Раз восемь или девять за последние годы ему доводилось совратить девочек подросткового возраста, но это не поколебало его веры в свою нормальность, поскольку известно, что такие же желания возникают у самых что ни на есть полноценных мужчин. Он взял девочку за руку и сказал: «Ты моя девочка. Моя любимая малышка». Но ей это не понравилось. Ее рука в его ладони забилась, словно рыбка на крючке, и он узнал в ее глазах испуг, который уже встречал раньше. Он отпустил девочку, легко рассмеялся и сказал: «Это просто игра. Любишь играть?»
Перри, по-прежнему сидевший под голубым зонтиком, наблюдал всю эту сцену. Он сразу же раскусил Дика и почувствовал к нему презрение: он не испытывал никакого уважения к людям, которые не могут контролировать свои сексуальные желания, особенно когда отсутствие контроля влекло за собой то, что он называл «извращенностью», — «приставания к детям», «всякие странности», изнасилование. И ему казалось, что он доходчиво объяснил Дику свои взгляды; в самом деле, ведь они едва не подрались, когда еще совсем недавно Перри не позволил Дику изнасиловать испуганную молоденькую девушку. Однако он не собирался еще раз выяснять, кто из них сильнее. Когда девочка отошла от Дика, Перри стало легче на душе.
В воздухе носились рождественские гимны; они вылетали из радиоприемника четырех женщин и никак не вязались с цветущим Майами и криками ворчливых, никогда не смолкающих чаек. «О, давайте же любить Его. О, давайте же Его любить», — пел церковный хор; от такой возвышенной музыки Перри в детстве всегда хотелось плакать — и слезы продолжали течь даже после того, как стихала музыка. И, как это уже не раз бывало с ним в минуты подобных переживаний, он стал размышлять о том, что имело для него «огромную притягательность»: о самоубийстве. Еще ребенком он часто подумывал себя убить, но то были сентиментальные мечты, порожденные желанием наказать отца с матерью и других врагов. Однако, став молодым человеком, Перри почувствовал, что перспектива расставания с жизнью все больше теряет свое фантастическое очарование. Этот путь, помнил Перри, уже испробовали Джимми и Ферн. А в последнее время самоубийства стало казаться ему не просто вероятной, но специально уготованной ему смертью.