Том 2. Марш тридцатого года
Шрифт:
— Сколько же у нас платьев? Ну, считай…
— Ну вот, смотри, — начинает откладывать пальцы «мальчишка». — Парусовое — раз?
— О, парусовое! Так это же парадное… Смотри ты какой!
— Парадное не парадное, а — раз?
— Ну, раз.
— Дальше: синее суконное — два?
Что ты! Смотри, так ж парадное зимнее. Что ж, мы в нем ходим? Надеваем два раза в год.
— Все равно, хоть и десять раз в год. Два?
— Ну, два.
— Дальше: серенькое вот, которое такое, знаешь…
— Ну, знаем… это же спецовка.
—
— Ну, три.
— Потом с цветочками разными — четыре.
— А что же мы будем в школу надевать спецовку, что ли?
— Все равно — четыре. Потом синее, рябое, полосатое, клетчатое и вот то, что юбка в складку, а кофточка…
— Что вы такое выдумываете? Разве это у всех такие платья? У одной такое, у другой такое.
— Рассказывайте — такое да такое! Вот пусть об этом совет командиров поговорит, а то одна одежная комиссия, а там девчата — что хотят, то и делают.
Девочки побаиваются совета командиров — народ там всегда очень строгий. Но и у девочек есть чем допечь мальчишек.
— Смотри ты, какие франты! Сколько у них костюмов! Парусовый — раз.
— Да что ты, парусовый! Это ж летний парадный.
— Все равно — раз?
— Ну, раз.
— Суконный синий — два.
— Ну, еще будешь считать! Сколько же мы его раз надеваем в год? Разве что седьмого ноября.
— Все равно — два?
— Ну, два.
— Черный — три. Юнгштурм — четыре.
Мальчики начинают сердиться.
— Да ты что? А что ж нам в спецовках ходить в школу?..
Споры эти — настоящие детские споры. За ними всегда скрывается робкое чувство симпатии, боящееся больше всего на свете, чтобы его никто не обнаружил.
Попробуй та же девочка показаться в клубе в слишком истрепанном платье — со всех сторон подымается крик:
— Что это наши девочки хотят, как беспризорные. Что, им лень пошить себе новое платье?
Иногда у стола заведующего возникают дела посложнее. Виновато разводит руками инструктор литейного цеха:
— Вчера не было току, это верно.
— А сегодня?
— А сегодня этот лодырь Топчий не привез нефти из города.
— Какое нам дело до вашего Топчия! Вы отвечаете за то, что литье начинается в восемь часов, когда выходят на работу коммунары.
Инструктор бессилен снять с себя ответственность. Коммунары лежачего не бьют, — только разве кто-нибудь вставит:
— Поменьше бы в карты играл у себя в общежитии.
Особый интерес возбуждают приезжие заказчики. Какой-нибудь технорук раскладывает на столе чертежи и торгуется с Соломоном Борисовичем, а из-за их плеч просовывают носы коммунары и нюхают, чем тут пахнет.
Вообще много интересного бывает в кабинете, и зайти в эту комнату всегда полезно.
В рабочие часы в кабинете почти никого нет, разве задержится больной или дежурный зайдет по делу.
Но как только затрубили на обед или «кончай работу», так то и дело приоткрывается
Иногда я начинаю сердиться:
— Ну, чего вы здесь собрались? Что это вам — клуб? Я у вас не играю на станках в шахматы!
Коммунары быстро скрываются и бросают недоконченную партию, но на меня никогда не обижаются.
Их можно выдворить и гораздо более легким способом:
— А ну, товарищи, вычищайтесь!
— Вычищаемся, Антон Семенович!
Но ровно через пятнадцать минут я отрываюсь от работы и вижу: другие уже набились в кабинет, опять — шахматы, опять — чтение, опять — споры…
Бывают дни, когда я забываю о том, что они мне мешают. За десять лет моей работы я так привык к этому гаму, как привыкают люди, долго живущие у моря, к постоянному шуму волны. И поздно вечером, когда я остаюсь в кабинете один, в непривычно молчаливой обстановке работа у меня не спорится. Я нарочно иду в спальню или в лагери и отдыхаю в последних плесках ребячьего говора.
Но иногда от переутомления делаешься более нервным; тогда я дохожу даже до жалоб общему собранию:
— Это же ни на что не похоже! Как будто у меня в кабинете нет работы. Каждый заходит, когда ему вздумается, без всякого дела, разговаривает с товарищем, перебирает мои бумаги на столе, усаживается за машинку.
Все возмущены таким поведением коммунаров и наседают на ССК:
— А ты куда смотришь? Что, ты не знаешь, что нужно делать?
Два-три дня в кабинете непривычная тишина. Но уже на третий день появляется первая ласточка. Оглядываюсь — под самой моей рукой сидит маленький шустрый Скребнев и читает мой доклад Правлению о необходимости приобретения хорошего кабинета учебных пособий. Его локоть лежит на папке, которую мне нужно взять.
— Товарищ, потрудитесь поднять локоть, мне нужна эта папка, — говорю я с улыбкой.
Он виновато краснеет и быстро отдергивает локоть:
— Простите.
Я беру папку, а он усаживается в кресле поуютнее, забрасывает ногу на ногу и отдается чтению важного доклада.
В дверь просовывается чей-то нос. Его обладатель, конечно, сразу догадывается, что эпоха неприкосновенности кабинета пришла к концу. Он орет во всю глотку:
— Антон Семенович! Вы знаете, что сегодня случилось в совхозе?
Так как я занят, то он начинает рассказывать последние новости Скребневу и еще двум-трем коммунарам, уже проникшим в кабинет.