Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
Да ведь в том-то и дело, что комиссия палец о палец не ударила, чтоб распространить в народе, в массе эти понятия. Ведь смешно же считать за рациональные способы распространения в народе, в обществе истинного представления о мерах борьбы с чахоткой те публичные вечера, на которых читались доклады и на которых присутствовало тридцать – сорок человек, смогших заплатить высокую входную плату.
Здесь нужны тысячи, сотни тысяч брошюр, брошенных в народ, здесь нужна широкая организация народных чтений, здесь нужно устройство амбулаторий для чахоточных, санаторий.
Вот севастопольское общество борьбы с туберкулезом не ждет, когда наступит всеобщая грамотность и изменятся общественные условия, а делает что может и сейчас.
Комиссия же сидит у моря и ждет погоды, не умея или не пытаясь похлопотать о скорейшем утверждении устава. Устав севастопольского общества был послан гораздо позже, и он уже утвержден, общество уже функционирует, а комиссия поджидает. Под лежачий камень вода не течет.
«Шумим, братец, шумим!»
Мальчик с кулем*
– Эй ты, послушай… Ты за что бьешь так?
– Да как же, бейся тут с ей цельный час… У, норовистая, дьявол!..
И ломовой вытирает шершавой, заскорузлой, мозолистой, с въевшейся грязью рукой потное и красное лицо.
– Нет, постой, бить нельзя, истязать животное нельзя… Эк, удивительно варварский народ!..
– Да как же с ей быть… С норовом, проклятая, теперь уперлась – хошь на себе вези, а хозяин тоже нашего брата не гладит, штрафует, как опоздаешь…
– Ну, нет, милый человек, я теперь тебя не отпущу… Эй, городовой, составьте протокол – лошадь истязует… Я – член общества покровительства животным… Надо кладь взвесить – наверно непосильная…
Ломового повлекли в участок.
Нагибаясь, тяжело дыша, едва переступая подгибающимися ногами, совсем скрытый под огромным кулем углей, тащится мальчик лет двенадцати. Пот катится по красному, напряженному лицу. Мимо идут члены общества покровительства животным, члены других обществ и не члены – просто прохожие, смотрят на мальчика, неодобрительно качают головами:
– Ах, песьи дети, ишь сколько навалили на мальчишку!.. – И… идут дальше.
Пот едко расплывается по глазам, застилая дорогу, мальчик шатается, каждую минуту ожидая, что рухнет со своим кулем.
Мимо гремят извозчики, несутся рысаки. В Леонтьевском переулке на маленького носильщика налетела лошадь и повалила его вместе с кулем. И он с измученным лицом, со слезами, возился около горой возвышавшегося на мостовой куля, уже решительно не в силах взвалить себе его на спину.
Собралась толпа, члены и не члены общества покровительства животным, позвали городового, отправили в участок, составили протокол. В куле было свыше двух пудов. Мальчик был послан из колониальной лавки у Никитских ворот.
Все.
Для нас с вами все. Постоянно встречаются эти мальчики из магазинов, из мастерских, навьюченные, как мулы. Мы проходим мимо. И только когда их придавит лошадь, мы зовем городового и… составляем протокол. И все. Для нас с вами все. А для двуногого мула очень не все. Он вернется домой в магазин или в мастерскую, и его там жестоко, беспощадно, нечеловечески отдерут – не скандаль, не славь хозяина, – и он сквозь душащие рыдания, под жгучими ударами ремня будет проклинать нас с вами, сердобольных прохожих.
Да, мой добрый читатель, не все.
Недогадливый мужик*
«Маленькие недостатки механизма»…
Как-то мне нужно было поехать до станции Крюково, Николаевской железной дороги. Был веселый яркий день, и я отправился с дачи на полустанок Петровско-Разумовское той же дороги пешком.
Поезда еще не было. На платформе скучно дожидалось несколько пассажиров – вероятно, дачники. Сверкая на солнце, далеко убегали рельсы. По полотну шел мужичок, запыленный, усталый, с потным, почерневшим от загара лицом, с мешком за плечами.
Он подошел к платформе, свалил грузно опустившийся на землю тяжелый мешок и отер широкой мозолистой шершавой ладонью потное лицо.
– Жарко, – проговорил он, ни к кому в особенности не обращаясь, – итить чижало… плечи все отдавило.
И он еще раз отер лицо, снял шапку и поскреб в лохматых, слипшихся, тяжелых от пота космах. Приподнял, напрягаясь, мешок и сдвинул его к стенке.
Пассажиры стали подходить к кассе, и начальник станции подавал в окошечко билеты. Подошел и мужичок. Он достал из-за пазухи мокрый от пота, почерневший, скомканный платок и стал его осторожно развязывать. И его еще нестарое, но прорезанное уже глубоко морщинами труда и злой жизни лицо сделалось сосредоточенным, почти благоговейным. Он повернулся к пассажирам спиной, стараясь оградить себя от нескромных глаз.
Повозившись с платком, он достал из него несколько медяков, тщательно свернул платок, запихал за пазуху и несколько раз потрогал: «Тут ли, дескать?» – потом подошел к окошечку:
– До Крюкова, – и выложил, осторожно звякая, медяки.
Кассир торопливо и привычно пересчитал и быстрым движением сунул деньги назад.
– Тут тридцать, надо пятьдесят четыре. Мужичок добродушно улыбнулся, точно хотел сказать: «Шутить изволите».
– От Москвы тридцать семь, – проговорил он голосом, свидетельствовавшим, что он понимает шутку, – от Москвы до Крюкова тридцать семь копеек… Ну, думаю, хоша и трудно, дай, думаю, до Петровского дойду, все копеек семь сберегу… Деньги нонче дюже вздорожали, – проговорил он, добродушно улыбаясь публике, и многочисленные морщинки побежали, перекрещиваясь, как по лопнувшей сухой глине, и опять подвинул тридцать копеек.
Кассир раздраженно отодвинул деньги.
– Я же говорю: пятьдесят четыре копейки… Отходи, не мешай другим…
Мужичок разом потемнел.
– Што же это: от Москвы до Крюкова тридцать семь копеек, а как ближе подходить, так все дороже будет!.. Это не модель… От Москвы, стало быть, до Крюкова тридцать семь верст, а от Петровско-Разумовского верстов тридцать, и, значит, дороже… И вдруг, повысив голос, проговорил:
– Пожалуйте билет!..
– Я тебе русским языком говорю; билет стоит пятьдесят четыре копейки… Отходи.