Том 2. Сумерки духа
Шрифт:
Шадрову стало стыдно и почти страшно перед ее близкими темными глазами, немыми, такими бессветными и непонятными, точно за ними кончался мир. Зачем он шутит? В этом нет правды. Правда лишь то, что она любит его, а он не знает ни ее, ни ее любви, но и она, и ее любовь кажутся ему прекрасными.
Он встал и обнял Маргарет и еще ближе взглянул ей в глаза.
– Я верю – сказал он тихо. – Но ведь я не знаю… я не знаю про себя ничего, я не могу сказать, что я… люблю вас. Не знаю, полюблю ли, не знаю даже, могу ли вообще любить. Маргарет, я не умею лгать. Я не звал вашей любви, я не думал об этом никогда.
– О, все равно! Как же не надо, если я люблю? И разве я вас спрашивала, любите ли вы меня? Вы будете, – если сумеете, – не будете, если не сумеете. А я буду! Я никогда никого не любила и сначала не хотела… а потом поняла, что так нужно.
Она крепко прижалась к его лицу горячей щекой. И он, слегка наклонив голову, целовал ее розовые губы, которые были так недавно сложены совсем по-детски. Но ничего детского теперь не было в Маргарет. Ни тени улыбки, лицо строгое, спокойное и сильное.
Шадров почувствовал это, почувствовал в ее поцелуях огонь, которого он не ждал и не мог ждать, – и опять испугался. Он вспомнил, что Маргарет – ребенок, не понимающий жизненных отношений, не знающий брака. Он вдруг ослабел, забыл свои мысли, представил себе, как судили бы его все другие люди, если б видели, что он делает, и он на мгновение испугался этого воображаемого суда всех других людей.
Ведь поцелуи Маргарет были слишком горячие, искренние в своей невинности: значит, это были дурные поцелуи и надо не целовать ее больше. Он не может сказать ей, что любит ее: значит, он не должен позволять ей говорить о любви, а должен уйти; во всяком случае он не может жениться на ней: следовательно, он не должен смущать ее покой и покой другого человека, который ее любит, и опять должен уйти, непременно уйти. Вот чего требуют правила всех других людей.
И он отстранился от Маргарет, и, едва понимая, что делает, – подошел к окну.
Маргарет полуиспуганно, полуудивленно взглянула на него, потом тихонько приблизилась.
– Вы больше не хотите меня поцеловать? Нет? Вы сердитесь? А я думала… Я хотела… Сейчас десять часов, электричество потухнет. Так вот я думала, что как все успокоится, вы можете прийти ко мне в комнату, и мы будем долго-долго сидеть. Тихонько, чтобы никого не разбудить. Моя дверь третья от вашей, по той же стороне. А я все равно не могу спать.
– Маргарет, милая… вы сами не понимаете, что вы говорите. Это невозможно. И это неприлично…
– О, я знаю! Но ведь никто не увидит. Приличия – это предрассудок.
– Нет, тут есть другое, вне предрассудков. Это нехорошо, дурно… Я не знаю, что сказать вам… Но ведь вы сами говорите, что нужно потихоньку – значит, будет ложь. А лжи не надо. И пусть бы еще перед другими, которых мы не знаем (хотя и перед ними не надо), но это ложь перед… мистером Стадом, а его вы любите, уважаете.
– Мистера Стида нет теперь, – сказала Маргарет в раздумье. – Если б он был, я не стала бы ему лгать. У мистера Стида нет предрассудков, а я не вижу ничего истинно дурного в том, что хочу быть с вами. Пусть вы меня не любите, но ведь вы тоже хотите быть со мною? Ведь да? Так как же это может быть дурно? Почему нельзя?
Она смотрела на него так открыто и правдиво, что он опять смутился и не знал что ответить.
Но через секунду оправился, взял ее руку, поцеловал и произнес твердо:
– Маргарет, идите к себе. Мне хочется быть одному. Во всем, что случилось, есть важность и серьезность, которых вы, вероятно, и не подозреваете. Дайте мне подумать за вас.
Маргарет притихла, робко и покорно взглянула на него.
– Я сама знаю… чувствую, – поправилась она, – что все это важно и серьезно. Вы только словами сказали. Но о чем же думать? Все будет хорошо. Я вас люблю.
И она опять обняла его, медленно, не по-детски поцеловала, без тени стыда, потому что она не знала, что следует стыдиться, и пошла к дверям. На пороге она еще раз обернулась, улыбнулась покорной и серьезной улыбкой и скрылась.
Когда Шадров поднялся наверх, в свою маленькую комнату, было уже очень поздно.
Он зажег электрическую лампу под розовым колпачком и прошел на балкон. Стало светлее и холоднее; тучи разрывались, между ними видны были мигающие, большие звезды; казалось, что от них идет холод, потому что в саду, внизу, над мокрой, душной землей, еще ползала теплота.
Дмитрий Васильевич оперся на перила и прислушался, как стучит сердце. Оно билось ровными, сильными ударами.
Неожиданные трусливые мысли о том, как смотрели бы на него и что увидели бы в случившемся другие, давно исчезли. Остались удивление и радостный страх перед чем-то серьезным. Не верить в эту серьезность он не мог себя заставить. Душа Маргарет казалась ему темной, широкой и чистой, как поверхность зеркала, которую он сейчас видел. И любовь, идущая из этой души, такая же темная, слепая сила, которая могла бы – и может – сделать человеческую душу небывало прекрасной. Может, если, не ослабев, из темной станет светлой. Случайно ли встретил ее он, который мог бы помочь ей? Случайно ли Маргарет любит? Уйти, оттолкнуть, не помочь темной силе сделаться прекрасной – так легко! Но он знал, что потом будет трудно от мыслей, которые обступят его и станут шептать: ты побоялся! Ты не сделал того, что нужно! Ты не освободил ее! Ты не помог! Ты убил себя и свою душу! А ты мог бы! Ты умеешь забывать людей и их законы! Ты знаешь, кого нужно любить раньше людей! Но ты испугался…
«Если б люди знали, – думал Шадров, – как легко быть на их суде честным, возвышенным и благородным! Какие у них близкие, легкие, ненужные цели!»
Ему нравилась Маргарет, была ему мила и жалка, но ему легко уехать и оставить ее. Насколько труднее, страшнее и неизвестнее остаться, принять ее душу в свою душу. Для кого? Для себя? Нет, не для себя. Шадров знал, для кого, – для кого всегда, все – но не смел сказать имени и самому себе.
– Ну, что же доктор?
– Мне гораздо лучше! Хрипов нет. И в весе я прибавилась. Только все-таки он советует остаться еще месяц. А эта бедная, сердитая англичанка, которая не могла говорить? Вы замечаете, что ее нет?
Шадров посмотрел и убедился, что англичанки действительно нет.
– Может быть, она уехала.
– В том-то и дело, что не уехала! – с соболезнованием продолжала Маргарет. – Она наверху, в постели. Температура поднялась. Лежит теперь одна, в комнате душно. Да ведь и немца молодого тоже нет! Помните, с рыжеватой бородой?