Том 2. Сумерки духа
Шрифт:
Прежде еще, чем он произнес последнюю фразу, он посмотрел в сторону Валентины и на секунду замер. Холодная волна пробежала у него по спине. Он увидал лицо Валентины, бледное, но не пораженное, не торжественное, не огорченное, даже не злое. Из-за розовых губ очень маленького рта виднелась сверкающая полоса зубов. Выражение прищуренных глаз было бесконечно весело: Валентина смеялась. Она смеялась не очень громко, не очень добродушно, но искренно и долго.
Кириллов, даже не бледный, а зеленый, стоял перед ее креслом, как немой. Она не говорила ни слова, продолжая смеяться и не спуская с него глаз.
Говорят, что смех заразителен вопреки настроению и воле. Может быть, и Кириллов, глядя на Валентину,
– Милый мой Геннадий Васильевич, – произнесла она наконец. – Не сердитесь на мою веселость. Это нечаянно. Если б я была здорова, я верно не дала бы такой воли своим нервам. И спасибо вам за то, что-вы так быстро, в таких коротких словах заставили меня ясно понять наши отношения, объяснили мне и себя, и меня. Вы предлагаете мне быть вашей женой, вашей подругой и помощницей. И вы, конечно, желаете (это естественно), чтобы жена ваша была жена, а не актриса. От души благодарю вас за честь, за любовь… Но отказаться от своей жизни по-своему разумению – не откажусь, как вы от своей не отказались бы. Вот наше горе: говорили о любви, а друг к другу совсем не присмотрелись. Подумайте сами: гожусь ли я на Остоженку, к вашей тихой жизни, в домик, где солнце греет черную кошку и ваша мамаша вяжет вам фуфайки из сосновой шерсти? Гожусь ли, чтоб покоить и лелеять вас, как она? Вот в чем была разгадка ее незаслуженных ласк – она поняла, что вы меня любите! А я-то, глупая, терялась в догадках. Так вы хотели жениться на мне, Геннадий Васильевич? Успокоить себя, свою любовь… Ну, это для вас. А для меня что же? У вас дело – ваше дело, а у меня что же? Ваше дело и ваша любовь? И черная кошка, и сосновая шерсть и, может быть, ваши дети? Нет, Геннадий Васильевич, тут-то вы и не совсем правы, вы позабыли, что мне тоже может захотеться моего. Не позаботились присмотреться, какая я.
– Вы надо мной смеетесь, Валентина Сергеевна. Этого я никому не позволю. Вы говорите, что любите меня…
– Если бы я и любила вас любовью, как понимаю любовь, то не осквернила бы чувства единой мыслью о прикосновении жизни. Любовь – цветок божественный; листья увядают и чернеют от земного ветра. Так я думаю. Но я виновата, что не угадала вас. Я мечтала о любви… Любила ту любовь, которую хотела видеть в вас. Жалела любовь – и жалость приняла за любовь к вам. Но вы меня и от жалости излечили. Вы сказали, что тверды и, если найдете в наших отношениях что-нибудь для вас несоответствующее, – вы победите себя. Вот, несоответствующее нашлось. Все – несоответствующее. Вы простите меня за резкость. Но сразу лучше. Что обманывать себя? Нам вместе делать нечего. А до конца все равно ни я вас, ни вы меня никогда не поймем. Вы согласны с этим?
– Согласен.
– Так пожелайте мне здоровья, счастья, моего счастья, как я желаю вам вашего – и простимся.
Кириллов молча подошел к ней и протянул руку, которую она пожала, встав.
Он приблизился к двери. Потом, быстро обернувшись, сделал несколько шагов к Валентине. Лицо его было иное, вдруг изменившееся, точно под влиянием внешнего и внезапного ужаса.
– Валентина Сергеевна… голубушка! – произнес он горячим шепотом. – Не сошлись мы, не годимся друг для друга – это так; я не о том. Мне отчего-то страшно сделалось. Еще раз в ваши глаза поглядеть… Ну дай вам, дай вам Бог, чего ваша душа хочет. Люблю вас неизменно, как умею. Живите долго, счастливо, долго.
Прежде чем Валентина успела опомниться – он притянул ее к себе, поцеловал в горячий лоб – и вышел. Валентина осталась одна.
Лампа сквозь бледный шелк по-прежнему наполняла комнату янтарным, беспокойным и туманным светом. Было очень тихо.
Валентина стояла несколько секунд неподвижно. Потом опустилась в кресло. Но голова горела, было больно и тесно, перед глазами ползли и расплывались дымные пятна – ей хотелось лечь.
Она медленно и тяжело поднялась с кресел, устроила подушки и легла, оправив платье, которое легко и мягко упало вокруг нее.
Валентина еще видела перед собой лицо Кириллова в последнюю минуту, полное непередаваемого и необъяснимого страха. Этот страх она невольно почувствовала тоже, в то же мгновенье, от Кириллова – и теперь до сих пор ей было тревожно, душа, вколыхнувшись, не могла успокоиться.
О том, что случилось, о главном, о их внезапном и ярком разладе, о разрыве таком быстром – Валентина думала спокойно. Быть может, здоровая, она затянула бы историю, объяснения, но болезнь делала ее мысли острыми, ее поступки стремительными и непоправимыми, слова резкими и точными. Она не раскаивалась. При одном воспоминании о том, что он не понял, не хотел или не смог понять ее в глубине, о том, что он предлагал ей, о том, какая жизнь ее ждала с ним, – Валентина вздрагивала и, успокаиваясь, говорила себе с облегчением, что этого нет, что она свободна и ее жизнь не отнята у ней. Любить его? Такого, каким она поняла его теперь, с его сухой методичностью, с даже нешироким, неумным эгоизмом под размеренно-пышными словами, безнадежно-неизменными… Нет, это была не любовь. И как она могла думать?
Она лежала с полузакрытыми глазами. Туманные, дымные, длинные пятна опять ползли перед ней. В ушах стоял шум, стук, звон. Валентине казалось, что она едет, спешит, вагон летит быстро, еще быстрее, еще быстрее… Горячий ветер в лицо – а колеса стучат, не переставая, часто, так же часто, как ее сердце.
Вдруг Валентине почудилось, что кто-то вошел в комнату. Она не расслышала шороха, но почувствовала, что кто-то есть.
Весь неразумный ужас, который она испытывала недавно, вернулся на одно мгновенье и сердце ударило с перебоем. Но в следующее мгновенье Валентина уже думала. И она подумала беспокойно: «Кто это? Неужели он вернулся?»
– Тут есть кто-нибудь? – спросила она громко.
И голос, который она сначала не узнала, отвечал ей:
– Вы здесь, Валентина Сергеевна? Вы нездоровы? Валентина приподнялась.
– Это вы, Лев Львович, – произнесла она, немного изумленная.
Туманы рассеялись. Она опять была ясна, даже не печальна.
– Вы нездоровы? – повторил Звягин, приближаясь. – Помня ваше любезное приглашение… я решился… Хотя боялся помешать…
Валентина не заметила, что Звягин казался взволнованным, говорил отрывисто.
– Помешать? – спросила она. – О, нет. Я очень рада вам. Мне немножко нездоровится, но это не беда. Духом я не падаю, вот что главное. Душе моей легко, весело, светло… Садитесь, поболтаем, как прежде.
Звягин подошел прямо к дивану и сел на край у ног Валентины. Ее платье, нежнее осенней паутины, касалось его слегка.
Звягин давно не был в этой комнате. Он приезжал формально, с визитом, вместе с Юлией Никифоровной – и тогда Валентина приняла их в салоне. А здесь он очень давно не был. И он жадно смотрел на все роскошные предметы, ища, где перемена.
– Вы веселы? – спросил он Валентину. – В самом деле? Вы счастливы?
– Да, очень. Я в глубине души счастлива. У меня есть, конечно, царапины, боль… И даже недавно… Но на дне души счастье, настоящее.
– Вы так откровенны со мною?
– Почему же нет? – с удивлением сказала Валентина. – Знаете, Лев Львович, я думаю – между нами было много недостойного нас, мелкого. Что за вражда, что за ссоры, примиренья, разрывы… К чему это? Будем простыми друзьями…
– Вы так счастливы, что имеете потребность быть великодушной, не правда ли? Но жаль, что и счастье не сделало вас правдивой…