Том 2. Трущобные люди. Рассказы, очерки, репортажи
Шрифт:
Станислав Францевич не жалел угощенья… Да и жалеть-то нельзя было: на вечерах этих он лицом показывал свой товар, трех дочерей: Клементину, Марию и Цецилию. Старшей было двадцать два года, младшей — восемнадцать лет.
Веселились все, танцевали… Только в углу, как "мрачный демон, дух изгнанья", сидел Корпелкин, не отрывая глаз от Клементины, в которую был влюблен и уже считался женихом ее…
А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как мысленно называл ее Корпелкин, и танцевавший с ней все танцы. Она тоже умильно нежничала с военным
— Клементина Станиславовна! Позвольте вас просить на тур вальса! — как-то робко заявил ей, наконец, Корпелкин, улучив минуту, когда она, усталая после кадрили, сидела в углу и обмахивалась батистовым платком.
— Видите, я… — начала было она, но подлетевший подпоручик выручил ее.
— Клементина Станиславовна, позвольте…
— Да, с удовольствием, — не дала договорить Климочка, и новая пара закружилась по зале.
Ни слова более не сказал Корпелкин; пробравшись потихоньку в переднюю, он оделся и ушел домой.
— Вася, слышал? Станислав Францевич дочь вчера просватал! — на другой день в конторе заявил ему товарищ Колушкин.
— Вчера?!
— Да, и шампанское пили! Клементину Станиславовну, за офицера, что с ней танцевал.
— Как? Что? За этого офицера?.. Ты не шутишь? Нет?..
— Да вот хоть самого спроси. Что за шутки, и свадьба в ноябре назначена…
— Свадьба?.. Нет, этого не может быть… что ты… нет!..
— Честное слово! Мы приглашены на свадьбу, уж невеста меня и в шафера выбрала…
Прошедший мимо управляющий прекратил дальнейший разговор.
— Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?.. Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому, интересовавшаяся мною, променяла меня на какого-то офицерика… А ведь вместе росли… Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии… И отец, определяя меня на службу к себе, намекал на это… И вдруг офицер этот… А чем я, спрашивается, хуже его? А вот нет, не везет… И наградой обошли… Когда директор назначал награды, призвал нас, посмотрел сначала на Ловитвина, потом на меня — и назначил ему сто рублей, а мне тридцать… Отчего это? Так вот, не понравился что-то, а отчего — сам не придумаю… Отчего же в самом деле? И всегда ведь так… Разве я меньше стою, чем другие? Работаю меньше? — вслух рассуждал Корпелкин, шлепая по грязи… Он то и дело оступался и попадал в лужи, но не замечал ничего и рассуждал сам с собою до тех пор, пока не наткнулся на церковную ограду. Церковь была освещена ярко. У подъезда стояли богатые кареты… Сквозь раскрытые форточки окон неслось «Исайя ликуй».
— Пойти хоть на чужое счастье посмотреть, если свое не удается.
В церкви была толпа, давка.
— Куда лезешь, — остановил его околоточный,
— В церковь! — ответил он.
— Говорят, нельзя… — И его кто-то вытолкнул из церкви…
«Приидите все несчастные и обрящете здесь покой души», — написал какой-то местный юморист-завсегдатай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта существует, полустершаяся, неразборчивая,
Погребок этот замечательный. Он стоит в укромном уголке бойкой, оживленной ночью и днем разгульной улицы, и в него не заглядывает всевидящее око полиции.
В погребке особая жизнь, гармонирующая с обстановкой.
Прямо от входа, в первой комнате, стоит буфет, сзади которого на полках красуется коллекция вин и водок. На буфете горой поднялся бочонок и стоят на подносе стаканчики, так как погребок, вопреки существующим законам, по неисповедимой воле судеб, доказывающей, что нет правил без исключений, торгует круглые сутки распивочно и на вынос… Снаружи все прилично, сравнительно чисто. За буфетом стоит солидный, со степенной бородой буфетчик, бесстрастно, никогда не изменяя своей холодной физиономии, смотрящий на окружающее.
Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким движением руки сгребет этот пятак в ящик, нальет стакан и наклонится за прилавок. В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка, кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За извозчиком вбежит весь согнувшийся сапожник с колодками подмышкой.
— Опохмелите, Афанасий Афанасьевич! — попросит он и загремит колодками по прилавку.
Опять безмолвно наливается стакан водки, режется кусок печенки, и сапожные колодки исчезают за буфет…
И так с утра до утра…
Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Корпелкин. С утра он сидел в задней темной комнате, известной под именем «клоповника», вместе с десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных…
Было утро. Один за другим оборванцы наполняли «клоповник».
Они проходили поодиночке мимо буфетчика, униженно кланялись, глядя в его бесстрастное, холодное лицо, и садились в «клоповник». Затем шли разговоры, где бы добыть на еду, на водку.
— Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут! — предлагал босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.
— Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего сказать… — протестует Петька.
— Сейчас водочки бы, Петя… Стюденю потом на пятак… А стюдень хороший, свежий… С хрящом, знаешь…
— Ну тебя!..
— И хренку дадут… Хорошо…
— Убирайся… Ни за что… К крестной в воскресенье пойду… Она жалованье получит…
— Да мы найдем надеть-то… А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню…
— Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки… — вмешался третий оборванец.
— Стюдень-то све-жай…
А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок, подобрав под себя босую ногу…
Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее.
— Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть-то… Н-да!..
Он связал опорок и посмотрел на него.
— Ладно, потерпит, — решил он.
«А у Климочки тогда были розовые ботинки… Каблучок с выемкой… Тоже розовый…» — вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза…