Том 2. Трущобные люди. Рассказы, очерки, репортажи
Шрифт:
— Чем он болен был?
— От свинцу, от работы. Сперва завалы делаются, пишшии никакой не захочется, потом человек ослабнет, а там положили в больницу, и умер. Вот я теперь ничего не ем, только чаем и живу, да водки когда выпью при получке…
— А здоровы вы?
— Какое здоров! Еще бы годик-другой протянуть, так и хорошо бы…
— Семья у вас?
— Какая семья у солдата! Жена была в мужиках-то. В службу отдали, одиннадцать годов отслужил, воротился домой — ни кола, ни двора. Жена все прогуляла без меня, да я и не сержусь на ее. Как же и не гулять, одиннадцать лет не видались, жить
— Так и я, пожалуй, также… навек здесь… — искренно вымолвил Луговский и вздрогнул даже при этой мысли. От солдатика не скрылось это движение.
— Не бойтесь, барин, бог поможет, ничего, выпутаемся…
Потом он сразу постарался переменить разговор.
— Ну, барин, вы человек новый, и я вот расскажу всю нашу работу, то есть как за нее приняться. Вы назначены в кубочную, где и я работаю. У нас два сорта рабочих — кубочники и печники. Есть еще литейщики, которые белила льют, так то особа статья. Печники у печки свинец пережигают, а кубочники этот самый свинец в товар перегоняют, и уж из товара литейщики белила льют… Кубики бывают сперва-наперво зеленые, потом делаются серыми, там белыми, а потом уж выходят в клейкие, в товар. Где в два месяца выгоняют кубик в товар, где в три. У нас месяца в два с половиной, потому кубочные жаркие. Зеленый кубик для работы самый вредный, а клейкий самый трудный — руки устают, мозоли будут на руках. Вот вы теперь со мной рядом, будете заместо офицера, который, я говорил, в больницу ушел, а кубик остался клейкий…
— Стало быть, трудно будет?
— Ничего, я помогу; а теперь, барин, усните, завтра в пять часов вставать, ложитесь.
— Благодарю вас, благодарю! — со слезами выговорил Луговский и обеими руками крепко пожал руку
собеседнику.
— Спите-сь, спокойной ночи! — проговорил тот, вставая.
— А ваше имя-отчество?
— Капказский — так меня зовут.
— Нет, вы мне имя-отчество скажите…
— Нет, барин, зовите Капказский, как и все!
— Не хочу я вас так называть, скажите настоящее имя…
— Был у меня на Капказе, в полку, юнкарь, молодец, словно и вы, звал он меня «Григорьич», зовите и вы, если уж вам угодно.
— А вы, Григорьич, кавказец?
— Да, Тенгинского полка…
— Так и я Тенгинского, юнкером служил в нем.
— Эх, барин мой родной, где нам пришлось свидеться!..
Слезы градом полились у обоих горемык, родных по оружию. Крепко они обнялись и заплакали…
— Милый мой барин, где нам пришлось встретиться!.. — всхлипывая, говорил кавказец.
— Чего вы там, черти, дьяволы, спать не даете! — послышался чей-то глухой голос из угла…
Кавказский оправился, встал и пошел на свое место.
— До завтра, барин, спите спокойно! — на пути выговорил он.
— Прощай, Григорьич, спасибо, дядька! — отвечал Луговский и навзничь упал на грязный пол.
Измученный бессонными ночами, проведенными на улицах, скоро он заснул, вытянувшись во весь рост. Такой
А уснуть, вытянувшись во весь рост, после долгой бессонницы — блаженство.
В соседней с заводом церкви ударили к заутрене. В казарму, где спали рабочие, вошел ночной сторож, ходивший в продолжение ночи по двору, и сильно застучал в деревянную колотушку.
— Подымайтесь на работу, ребятишки, поды-майсь! — нараспев прикрикивал он.
— Эй, каторга — жисть. Господи, а-а-а! — раздался в ответ в углу чей-то сонный голос.
— Во имя отца и сына и святого духа, — забормотали в другом.
— На работу, ребятишки, на работу! — еще усилил голос сторож.
— Чего ты, осовелый черт, дармоед копейкинский, орешь тут, словно на панифиде? — вскочив с полу, зыкнул на него Пашка, прозванный за рост и силу атаманом.
— Встал, так и не буду, и уйду, чего ругаешься, — испуганно проворчал сторож и начал спускаться вниз.
— Паша, а фискал-то тебя боится, науку, значит, еще не забыл, — сказал Пашке один из рабочих подобострастно заискивающим голосом.
— Вставать в кубочную, живо! — скомандовал Пашка, и вся эта разношерстная ватага, зевая, потягиваясь, крестясь и ругаясь, начала подниматься. В углу средних нар заколыхалась какая-то груда разноцветных лохмотьев, и из-под нее показалась совершенно лысая голова и заспанное, опухшее, желтое, как шафран, лицо с клочком седых волос вместо бороды.
— Вставайте, братцы, пора, сам плешивый козел из помойной ямы вылезает, — указывая на лысого, продолжал Пашка. Многие захохотали: «козел» отвернулся в угол, промычал какое-то ругательство и начал бормотать молитву.
Понемногу все поднялися поодиночке один за другим, спустились вниз, умывались из ведра, набирая в рот воды и разливая по полу, «чтобы в одном месте не мочить», и, подымаясь наверх, утирали лица кто грязной рубашкой, кто полой кафтана…
Некоторые пошли прямо из кухни в кубочную, отстоявшую довольно далеко на дворе.
Разбуженный Кавказским, Луговский тоже умылся и вместе с ним отправился на работу.
На дворе была темь, метель так и злилась, крупными сырыми хлопьями залепляя глаза.
Некоторые кубочники бежали в одних рубахах и опорках.
— Холодно, дядька! — шагая по снегу и стуча зубами от холода, молвил Луговский.
— Сейчас, барин, согреемся. Вот и кубочная наша, — показывая на низкое каменное здание с освещенными окнами, ответил дядька.
Они вошли сначала в сени, потом в страшно жаркую, наполненную сухим жгучим воздухом комнату.
— Ух, жарища! — сказал кавказцу Луговский.
— Тепло, потому клейкие кубики есть, они жар любят, — ответил тот.
Луговский окинул взглядом помещение; оно все было занято рядом полок, выдвижных, сделанных из холста, натянутого на деревянные рамы, и вделанных, одна под другой, в деревянные стойки. На этих рамах сушился «товар». Перед каждыми тремя рамами стоял неглубокий ящик на ножках в вышину стола; в ящике лежали белые круглые большие овалы.
— А вот и кубики. Их мы сейчас резать будем!
–