Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
Аполка почувствовала, что не сможет быть столь неблагодарной, вероломно, обманом покинуть его. Лучше она скажет ему прямо в глаза, что не может и не хочет быть его женой. Правильно, она должна это сказать и так и сделает. Почему бы и нет? Боится она, что ли? «Ничего я не боюсь, — мысленно повторяла она, подбадривая себя. — Закрою глаза и скажу, а там будь что будет!»
Но тут ей пришло в голову, что господин Памуткаи, верно, подъезжает теперь к Жолне, а может быть, уже едет обратно с адвокатом, которого, несомненно, вызвали ради нее. От этой мысли кошки заскребли на сердце у Аполки. «Граф Иштван — человек со странностями, — думала она. — Что, если ему придет в голову, как только приедет адвокат, позвать капеллана? Тогда уж свадьбы не миновать. Хватит ли у меня сил ответить «нет»? Хватит, конечно, хватит! — отозвался голос из глубины сердца, твердый и чистый, словно звон колокола.
А на шелковом, шафранового цвета одеяле прыгал целый рой маленьких чертиков; они танцевали, резвились, шалили и, казалось, дразнили Аполку:
«Ха-ха-ха! Будет тебе, Аполка, мы-то знаем, что ты трусиха. Ты и не подумаешь возражать, только заплачешь и не скажешь ни слова. Ни единого словечка!»
Прошло несколько долгих, томительных часов. Наконец граф Иштван проснулся и попросил есть. Аполка хотела сама сбегать на кухню, но больной не пустил ее:
— Останься здесь, мне будет скучно без тебя. Обед принесет повар, или ключница, или твои девочки. Что они сейчас делают, твои фрейлины?
— Разучивают новый танец.
— Это, верно, красиво… Я хочу посмотреть, как они танцуют.
— Посмотрите, как только поправитесь.
— Нет, сегодня же. После обеда.
Он съел паприкаш из цыпленка и выпил стакан красного вина, потом попросил Аполку:
— А теперь принеси-ка мне скорее сигару!
— Не принесу.
— Я приказываю тебе! — сказал он сердито. Но Аполка топнула ножкой:
— Не получите, и все тут!
Больной удивленно уставился на нее, затем уже кротким, умоляющим голосом попросил:
— Принеси, пожалуйста, мне зеркало. Я хочу посмотреть на себя: может быть, я уже больше не Иштван Понграц, если здесь смеют так говорить со мной?
— Конечно, вы — Иштван Понграц, всемогущий Иштван Понграц! Но сейчас приказывает врач, а он не разрешил вам курить. Что скажет доктор, если узнает?
— Что мне доктор?! Я же сказал, что велю отрубить ему голову, как только поправлюсь. Он замучил меня.
— Вы должны быть ему благодарны. Он спас вам жизнь.
— Хорошо, ради тебя я буду ему благодарен. Только дай мне сигару.
— Нельзя.
— Но если я очень, очень попрошу тебя!
— Все равно нельзя.
— Не надо быть таким тираном, моя козявочка!
Он, как дитя, на все лады уговаривал Аполку, но сигары так и не получил. И этот единственный в жизни случай, когда в его доме отказались выполнить его волю, потряс Понграца, сразу сделав мягче и покладистее. С этой минуты он больше ничего не требовал, а как-то боязливо высказывал свои самые естественные желания, которых у него, впрочем, как у всякого больного, было бесчисленное множество.
Не успели маленькие фрейлины Аполки, одетые в белые платья, исполнить перед графом свой танец, как ему захотелось посмотреть на свою любимицу Ватерлоо, и он попросил, чтобы коня привели к нему прямо в спальню. Тщетно доказывали ему, что лошади не любят ходить по лестницам. Затем Понграц позвал к себе Пружинского и Ковача и долго разговаривал с ними о хозяйстве и о положении дел в имении, строя радужные планы на будущее.
— Я хочу разбогатеть, — вздыхал он. — Не для себя, а для этой вот маленькой разбойницы, которая отказалась дать мне сигару. Поверь, Пружинский, только для нее. Впрочем, вы сами скоро увидите. Сегодня же. А почему бы мне, собственно, не быть богатым? Принеси-ка, Аполка, моего «министра финансов». Посмотрим, что он сделал с тех пор, как я его видел в последний раз.
Аполка сбегала в смежную комнату и принесла «министра финансов» — единственный серьезный фактор, с помощью которого граф Иштван рассчитывал поправить свое материальное положение.
«Министр» был заточен в большую стеклянную банку из-под варенья, затянутую сверху свиным пузырем. Это был обыкновенный паук-крестовик, который вел в банке жизнь отшельника и от скуки плел свои тенета. «Министр» должен был из девяноста лежавших на дне банки бумажных квадратиков, на каждом из которых были написаны цифры, вытащить и вплести в свою паутину пять номеров: на них впоследствии можно будет поставить на какой-нибудь лотерее в Жолне или Гренчене.
Граф Иштван взглянул на паука, который уже начал плести свои ажурные сети вдоль верхнего края банки и теперь то стремительно бегал по невидимым нитям, то раскачивался в воздухе.
— Мог бы и поусерднее работать, — пробормотал Понграц. — Всего два номера вытащил, ленивый пес.
Действительно, в паутине висели только два бумажных квадратика.
В этот миг со двора донесся стук колес подъехавшего экипажа.
— Это господин Памуткаи привез адвоката, — высказал предположение Ковач.
— Пусть войдут, — обрадованно сверкнул глазами больной и равнодушно отодвинул «дворец» «министра финансов» к склянкам с микстурами. — Пружинский, позови капеллана и Бакру… Пусть соберутся все, потому что я предпринимаю весьма важный шаг, и вы все должны присутствовать при этом в качестве свидетелей. А ты, Аполка, сядь рядом со мною на стул. Но что с тобой? Почему ты так побледнела и дрожишь? Что с тобой, моя букашка? Ну, не пугай меня, улыбнись! В таких случаях полагается улыбаться. Вот увидишь, — я прав.
— Разве вы не видите, что я уже улыбаюсь?
Но улыбка, едва появившись, тут же сбежала с лица Аполки, а страх сменился изумлением: дверь распахнулась, и Памуткаи пропустил вперед Милослава Трновского.
Да, да, Милослав, — если только все это ей не снится. Но нет, это не сон, хотя бы потому, что у вошедшего молодого человека и усы длиннее, и борода отросла, да и красивее он, чем тот, прежний Милослав, который порою являлся Аполке во сне. Девушка тотчас же узнала юношу, лицо ее вспыхнуло, она хотела было вскочить, но так и осталась сидеть, жадно впившись глазами в знакомые милые черты. Впрочем, долго глядеть на него она не смела и потому зажмурилась. Только сердце ее бешено колотилось. Аполка даже испугалась, что сейчас все услышат, как оно бьется, и прижала его ладонью, словно пытаясь остановить. Но разве можно остановить сердце! Иисусу Навину и тому удалось остановить только солнце.