Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
— Положите ваш зонт, дядюшка!
— Нет, нет, — возражал он, — я привык держать его в руках. Без него мне не по себе, честное слово.
Много говорилось о том, почему он так неразлучен с зонтом. Непонятно! Быть может, реликвия? Кто-то утверждал (мне помнится, кадастровый регистратор Иштван Назар, бывший гонвед *), что в этом старом зонте Пал Грегорич переносил в свое время важные телеграммы и депеши — ручка зонта как будто была полой. Возможно, так в действительности и было.
Грегоричам, алчущим наследства, маленький мальчик, игравший во дворе Пала Грегорича, показался весьма подозрительным и мешал, словно кость в глотке; они долго и упорно разнюхивали, пока не докопались до истины в метрической книге Приворецкой католической церкви. (В Привореце находилось имение Пала Грегорича.) Запись в книге гласила: «Дёрдь Вибра, незаконнорожденный; мать — Анна Вибра».
А внебрачный ребенок был так мил, так полон жизни и огня, что даже чужому человеку не мудрено было его полюбить.
Малыш Дюри Вибра незаметно рос и сделался крепким и сильным мальчишкой с грудной клеткой, похожей на барабан.
— Откуда у него такая грудь, черт возьми, откуда? — не уставал дивиться Пал Грегорич.
Ему, узкогрудому, больше всего нравилась могучая грудь сына, прочие же таланты Дюри его интересовали мало. А мальчик был определенно способный. Вышедший на пенсию старый профессор Мартон Купецкий, ежедневно в течение часа читавший ему курс элементарных наук, с воодушевлением говорил Грегоричу:
— Поверьте мне, господин Грегорич, у мальчика большие способности. Из него, господин Грегорич, великий человек выйдет. На что изволите спорить, господин Грегорич?
В такие минуты Пал Грегорич бывал беспредельно счастлив, и, хотя внешне этого не показывал, горячая любовь к сыну заливала все его существо.
— Ну, разве что на сигару поспорить. Причем заранее считаю ее проигранной, — улыбаясь, говорил он и угощал старика профессора, страстного любителя поговорить и поспорить, самыми лучшими своими сигарами.
— Поверьте мне, господин Грегорич, у меня никогда еще не было столь талантливого ученика. Всю свою жизнь я бился с безмозглыми сорванцами и тратил на них свои знания. Верите ли, господин Грегорич, как горько чувствовать это! — И он смягчал свою великую горечь изрядной понюшкой табака. — Вот какие дела, господин Грегорич, прямо как на государственном монетном дворе. Вы слышали эту историю, господин Грегорич? Как, вы ничего не слышали? На днях на монетном дворе пропал большой слиток золота. Искали-искали, не нашли. Как быть, устроили всеобщую проверку, и — что бы вы думали? — большой слиток золота был подмешан по неосторожности в медные крейцеры. Вот как. Надеюсь, вы меня поняли, господин Грегорич. В течение многих лет я пытался вселить свой дух в одних лишь болванов. Denique [16] на склоне дней я натолкнулся на истинный талант. Вы понимаете меня, господин Грегорич?
16
Наконец (лат.).
А Пала Грегорича вовсе не надо было в этом убеждать; пожалуй, он и без того был чрезмерно привязан к мальчику Вибра, и недалеки от истины были те, кто, быть может, из одного лишь желания досадить прочим Грегоричам, то и дело пророчествовал: «А ведь кончится тем, что он женится на Анне Вибра и усыновит парнишку». Да и Купецкий был того же мнения: «Так оно и будет. Готов спорить, что так и будет».
Так наверняка и случилось бы. Пал Грегорич сам об этом подумывал, и такой шаг с его стороны был бы, признаться, вполне тактичен, однако Пал Грегорич слишком сильно любил маленького Дюри, чтобы решиться быть тактичным.
Два непредвиденных обстоятельства помешали естественному ходу событий. Во-первых, Анна Вибра, упав с лестницы, сломала ногу и на всю жизнь осталась хромой. А кому нужна хромая служанка?
Второе обстоятельство еще сильнее ранило сердце чудака Грегорича. Заболел маленький Дюри: он посинел, его трясла лихорадка, тельце сводили судороги, — все решили, что он умирает. Грегорич отбросил ложную стыдливость, упал на постель ребенка, рыдая, целовал его лицо, глаза и холодеющие ручонки и тут впервые воззвал к нему голосом сердца:
— Что с тобою, мой мальчик? Что болит у тебя, сыночек родной?
— Не знаю, дядя, — пролепетал ребенок.
Жидкие рыжие волосы старого Грегорича встали дыбом, что-то необычайное появилось во всем его облике; видя мучения ребенка, чувствуя его смертельное страдание, он сам исполнился страшною мукою сына, и его щуплое тело свела судорога; сердце отца разбилось, и из него выпала тайна.
— Это мой сын! — вскричал он, схватив врача за руку. — Послушайте, это мой сын! Спасите его, и я дам вам корзину золота!
Врач спас ребенка и получил корзину золота, как в минуту опасности обещал ему несчастный отец. Корзину, правда, выбирал не сам врач, а Грегорич, который специально для этого случая поручил сплести ее зойомским словакам.
Врач вылечил мальчика, но сделал больным Грегорича. Он заронил в душу старика страшное подозрение, определив в болезни ребенка симптомы отравления.
Ну, а Грегоричу только того и надо было — теперь у него появилась пища для постоянных сомнений и мучительных раздумий. Как это могло случиться? Не съел ли мальчик ядовитый гриб?
Дюри качал головой.
— Я не ел, дядя-папа. — То была новая форма обращения он называл его папой, не забывая прежнего «дяди».
Что мог он съесть? Мать упорно припоминала одно, другое. Может, уксус в еде был несвежий? (Что мы в тот день варили?) А может, медная посуда была нечистая?
— Не говори глупостей, Анчура! — горько качал головою Грегорич.
Грегорич думал совсем о другом, он не высказывал своих подозрений, но подозрения были, они таились среди его сокровеннейших мыслей, сверлили мозг, лишали аппетита и сна. Грегорич подозревал своих братьев. Это была их рука — рука, протянувшаяся к наследству.
Итак, конец всему, конец его мечтаньям усыновить мальчика, дать ему имя и состояние.
— Нет, нет. Сыну это может стоить жизни, они сживут его со света, если он станет им поперек дороги. Значит, надо сделать так, чтоб он не стал им поперек дороги.
Он трепетал за жизнь ребенка, но внешне не решался ни на малейшее проявление любви.
Он установил в доме новый порядок. Это была тактика обороны, причем тактика безумная и жестокая. Когда сын проснулся, Грегорич приказал ему впредь называть себя «ваша милость» и запретил ласкаться к себе.