Том 3. Рассказы. Воспоминания
Шрифт:
Мизу оказалась девочкой бойкой, разговорчивой, смешливой и вместе с тем — нежной, привязчивой, ласковой. Она показала мне свои французские книги, французские игрушки.
— А по-русски ты читаешь? — спросил я.
— Да, я читаю по-русски.
— Какие же русские книги ты читала?
— Читала товарища Пушкина, товарища Маршака, товарища Чуковского…
— А Пантелеев ты читать? — спросил Жан.
— Ах, папа, чтоб тебя! Не «читать», а «читала». Нет, вас я не читала, — обратилась она ко мне, — у меня нет книжек.
Я обещал ей
— Недавно был день моего рождения, — сказала Ида. — И вы знаете, какой роскошный подарок я получила в этот день от Мизу!..
Я поинтересовался, что же именно ей подарили.
Ида улыбнулась.
— Мизу, можно? — спросила она у дочки. И, достав из чемодана большой лист плотной веленевой бумаги, разложила его на столе. Там было нарисовано цветными карандашами или мелками целое богатство, целый универсальный магазин.
Мизу водила пальчиком по бумаге и объясняла:
— Это — пальто, манто. Это — колье называется. Это я не знаю, как по-русски…
— Кольцо.
— Ага. Кольцо. С диамантом. Вы заметили, как он сверкает, диамант!
Из огромного многогранного бриллианта вылетали во все стороны оранжевые пунктирные лучи.
— А это бутылка с духами. Шанель. Самые лучшие. Это — пять, шесть, семь пар туфель. Это загородный дом. La villa по-французски. Это платья. Нравятся вам?
— Да. Очень. Прекрасные платья. А какие красивые сумки! Мизу, милая, а это что такое?
На синем неуклюжем квадрате был нарисован большой красный крест.
— А это… это я тоже не знаю, как сказать по-русски. Маленькая аптека. Там йод, бинт, вата и другие разные лекарства.
И заметив, вероятно, на моем лице некоторое недоумение, она сказала:
— Вам интересно, зачем я подарила мамочке эту сумку? Да? Ну, а вдруг если мамочка порежет пальчик?
Я взглянул на Иду. В ее глазах блестели слезы. Написал сейчас это и подумал: сентиментально. Но — что ж делать. Слезы были. Самые настоящие.
Полгода спустя я написал обо всем этом маленький рассказ. Он так и назывался: «Мизу». Только действие из Одессы я перенес во Францию, в Париж. Этот рассказ и до сих пор где-то лежит у меня, покрывается пылью времени. Печатать его я никуда не давал и никому никогда не показывал. Было стыдно почему-то…
На другой день я уезжал из Одессы. Проводить меня на вокзал приехали все трое. Мизу держала в вытянутой тоненькой ручке чахлую красную гвоздику.
Из Ленинграда я послал ей, как обещал, книжки — свои и чужие.
А через какое-то — уж не помню, долгое или короткое, — время приезжает ко мне из Одессы редактор ВУФКУ уговаривать писать новый сценарий. Сценария я тогда писать не стал, но гостю из Одессы был рад. И первое, о чем спросил у него:
— Как там поживает Жан Ло?
— Какой Жанло? А-а, Лодс! Француз? Уехал.
— Куда уехал?
— Да к себе обратно — во Францию.
…Сейчас вспомнилось почему-то. В тот год, когда я дописывал,
— Не скучаете за «Лондонской»?
Я ответил, что — да, немножко скучаю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сколько же с той поры времени прошло! И скольких не стало — из тех, кого я упомянул на предыдущих страницах! Нет Эльзы Юрьевны, нет Маршака, Чуковского, Ильина, Кассиля… Нет Леона Муссинака. Нет Елены Ильиной, и нет той девочки, подвиг которой она воспела. Ушел Ю. К. Олеша, и много ушло, наверно, за ним его учеников и последователей, «олешианцев» и «неоолешианцев». Не знаю, что с Жаном, с Идой. Где Мизу? Ведь если она, дай бог, жива, она уже немолодая женщина!
— Не скучаете за «Лондонской»? — спросил меня когда-то молодой интеллигентный одессит.
А ведь скучаю, скучаю, Михаил Григорьевич, даже сегодня, сейчас вот, в эту минуту ужасно скучаю за «Лондонской»…
История одного автографа *
Одно из самых стыдных воспоминаний моей юности, а может быть, и всей жизни связано с именем Корнея Ивановича Чуковского. Это тот случай, когда воспоминание не только причиняет боль, но заставляет тебя хвататься за голову, кусать губы, стонать, морщиться и даже, — как это было и со Львом Николаевичем Толстым, — подпрыгивать.
Я совершенно не помню, с чего это началось, почему и при каких обстоятельствах Корней Иванович предложил мне участвовать в прогулке с американцами. Впрочем, почему он пригласил именно меня — об этом я теперь догадываюсь.
Передо мной лежит его недатированная записка. Думаю, что это 1929 год.
«Дорогой Алексей Иванович.
Какой ужас, что у Вас нет телефона! Умоляю Вас простить меня: меня спешно вызвали по важнейшему делу. Но живой или мертвый, я буду в 64 очаге в 11 часов утра.
Точный адрес:
Лахтинская 15. Близ Большого проспекта. 64 очаг. Трамвай № 22.
Приходите непременно!
Простите!
Ваш Чуковский».
И другое письмо — открытка от декабря 1929 года. В конце ее такие строчки:
«Американец вновь собирается к нам и пишет мне любовные письма. Во всяком письме он кланяется Вам.
Он для чего-то учится русскому языку. Вскоре будет читать и „Крокодила“ и „Шкиду“…»
О ком идет речь, что это за американец? Хоть убейте, не знаю. Не знал и тогда. Имени его я тоже не запомнил, хотя долгое время у меня зачем-то хранилась его визитная карточка. Кажется, д-р Гордон, или Грэхем, или что-то в этом роде. На «г».