Том 3. Рождество в Москве
Шрифт:
Дальше…? Ну, дальше все понятно. Она меня за муки полюбила, а я ее… за это вот зерно.
Потом… открылось небо. Бурная весна, текут снега… «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят…» В Петровском парке рвем первые подснежники, синей-шие, на бурых ножках. Засыпаны лужайки: все – глаза, ее, синейшие. Целую, в мыслях. Молюсь. На «Воробьевке» смотрим на Москву. Грачи в березах, золото заката, лесные воды, тишина-а… и вальдшнепы храпят, от страсти… и – Го-споди, помилуй! – пе-рвый поцелуй, в «подснежники» мои, в синейшие. Дрогнул небосвод, упали звезды… и – пропал Саратов! Натеков этих не было тогда, мешков для слез зажатых, невыплаканных в жизни. Все было юно, свеже, светло, сильно… «какой простор!» – помните Репина? Истина, Добро и Красота… какая вера! Кто мог бы думать, что впереди…? Неслись на «птице-тройке»…
А, «Вечерний звон… вечерний звон…» – тоскливо. Повеселей бы что-нибудь пустили. Да, программа…
И тогда тоже – вечерний звон, с Москвы: была Страстная. Березы в почках и колбасках, вербы – в вербеш-ках золотистых… скворцы, грачи, дрозды… Нет, кукушки еще не было, не прилетела. Жаворонки звенели в высоте, ласточки свистели… – ну, «плен, постыдный пле-эн… и гибель всех моих»… проектов. В Саратов не попал, сорвал сезон.
Угарная неделя, одержимость… я – не я. И вижу… что же?! Облако нашло. «Синейшие»… тревожны, грустны. Не пойму… В чем дело? Нет ответа. Взгляд – далекий, рассеянный… – не постигаю!
Вот и Пасха. Умоляю, у ног прекрасной: в Кремле, в заутреню! Ужас на лице, в глазах: ни-как! Муж, понятно: вместе, Светлый День. Пошел один, – куда деваться?! На народе – легче.
Крестный ход, огни, ракеты, горит Иван-Великий, все ликуют… пылает сердце – Кремль, Россия. А я – как «демон мрачный и мятежный», взираю, только. Все для меня погасло, нет огней. И вдруг… о, чудо! – они, «подснежники» мои, синейшие! Я шатнулся: виденье? ангел?!
Миг счастья, только миг. В звоне-гуле взглянули на меня далеким взглядом, уходящим… И подарила мне последний поцелуй, пасхальный. Шепнула: «прощай, забудь». Миг один, – пропала, затерялась. А у меня в руке осталось… красное яичко, простое, деревянное. Искал в толпе – напрасно. Кругом – восторги, ликованье, братство… «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» А я – как умер. Нет, пропал. Минутку улучила, от своих. Но это – «прощай, забудь»..? – что значит это?!.. Какая-то мистерия… фантом?! «О, романтизм! о, сумасбродная головка!..» – шептал я в небо, где золотисто реяли ракеты, плясали звоны. И разрывалось сердце.
Но… жизнь зовет… Уныло возвращаюсь в номер. Держу яичко… Оно дрожит, и блекнет, за слезами. «Прощай, забудь!» О, сумасбродная!.. А в голове… – подите вот, привычка – картины, сцены: как бы я сыграл! И в зеркале увидел… трагическую маску! И мысль: зачем такое, деревянное, простое? Потряс… – пустое. Что за…?! Открываю – ва-та! целый пук, как пена, ле-зет, – натуго набито. Что за…?! Вытряхиваю вату… и… блеск. Стрельнуло! Не-эт, какой там пистолет…! Перо Жар-Птицы, Феникс, ра-дий! пожар!! В комнату мою упало солнце, камень-солнце! Голконда – изумруд, апо-фе-оз. С лесной орех, волше-бный изумруд. Клондайк! Ну, думаю… а, сумасбродная головка, игра какая! Заинтриговала. «Прощай, забудь»… – о, ловкая игра!
Утро, спешу поздравить. В цветочный магазин, охапку ландышей и гиацинтов, в серебряной рогожке, натю-рель. Лечу на лихаче… ворота, львы на воротах и… каша – рысаки, кареты, всякие ройльс-ройсы… Лакеи, кучера, снимают шапки. Звонюсь… Милашка-Груша, в бантиках, как фея, ямочки на щечках: «ах! не прини-мают-с… в Крым уехали-с, с утра, в Алупки-с… на да-чу-с». Отшатнулся. – «Ка-ак?!.. А кареты эти, лакеи…?!» – «А это-с… мамашу поздравляют, Матрену Са-вишну». Мамаши мне не надо. Повернул. А эти, краснорожие, вдогонку: «вышло дышло!» Ну, хамы.
Возвращаюсь – бац! – письмо, с посыльным в красной шапке. Две строчки, только: «все забудьте… я мучаюсь… так надо… не старайтесь меня увидеть, это бесполезно». Без подписи. Ну подчинился. Раскаяние? Все возможно. Такие дни, говела, каялась… – возможно. Бывает, знаю. Сантиментальна, романтична, как… кажется, Кларисса, у Шекспира где-то. Ну, жертвоприношение, самоанализ, скепсис, смиренномудрие. А, может, испугалась мужа, все возможно. Участь Дездемоны не сладка. Не стал настаивать. Послал на карточке – «склоняюсь», все. Вышло вровень. Запер сердце и ключ забросил в море… жизни. Больше не встречались.
Но… чудо: взгляну на изумруд – и… «все воскреснет вновь живое – весна и юность, и любовь…» Приценился у Фаберже: может быть, думаю, дуплет? Не в деньгах дело, а… проверить чувство. Говорят: «у нас и куплен, вот-с, по книгам… пятнадцать тысяч триста». Вот так гоно-ра-ар! вот это чу-вство!..
В Саратове читаю в «Слове»: «Супруга коммерции советника г-жа X. пожертвовала двести тысяч на сирот». Жертва? Жажда очищенья? Возможно. Вскоре опять читаю: «сто тысяч на приют для девушек». Жажда искупленья? Все возможно. Преклонился. А я, беспутный? Я ждал: вот Светлый День настанет. И он настал… в голоде, в аду, во мраке.
На юге, в страшный год… Ходил в опорках, ел помои… но хранил я перстень, как святыню. Да, еще до этого, в Баку, читаю в «Слове»: «умерла от тифа… на фронте заразилась». Взглянул на перстень – и заплакал. Искупила, очистилась. А я?.. Мой день пришел. На юге, в страшный год, терзался. Все сгорело: Россия, прошлое, искусство… На двух ногах – костяк. И… изумруд на пальце. И в нем – ду-ша. Прожрал я душу..? Нет, осталась. Греку, за мешок муки… клянусь! Плут божился, что простой дуплет, дает за золото. К Фаберже тащить мерзавца? «Я дал ему злато и проклял его»! Кругом от голода валились. Собрал я ребятишек – жрите душу! Ух, как жрали… мои воспоминанья! Жрал и я. И легче стало. Будто очищался, отмывался… ото все-го. Воспоминанья сожраны, я – новый: ни «жизни мышьей беготни», ни… лжи. Порой разроешь душу, как сейчас, – и больно. Вот эти песни наши… разрывают. А вспомнишь, как ту муку сосали, чавкали… – а-а, пригодился перстень, грешный перстень мой – не мой! Лучшего не вспомню…
Апрель, 1932–1935
Париж
Глас в нощи
До того я очень любил, как начнут про разное там, «потустороннее», а сам посмеивался. Самые верные люди сообщали о таинственном, что случилось с ними, и при всех ухищрениях трезвого ума никак нельзя было объяснить те случаи естественной причиной, но все-таки оставалась некая для ума лазейка: да, пока необъяснимо, но со временем наука все это объяснит, и так далее. Ну, если бы полвека тому сказали, что вот Петр Иваныч чихает в своей «Богдановне», и в ту ж секунду услышат его во всех пунктах земного шара… ну, кто бы мог поверить? А теперь проще чего нельзя, и даже надоело слушать про пудру-империал, из-за тысяч верст. Так вот, я всегда находил лазейку, чтобы укрыться от этого «потустороннего», и даже чувствовал оскорбление моему светлому уму и естеству, тем более что по образованию я естественник. Но с того случая в овраге приемлю радостно, и одного только понять не могу, почему такое благоволение – и не по адресу? избранники-то не очень достойные попались. Впрочем, там бухгалтерия особая.
А случилось со мной вот что.
Помните, господа, по нашему уезду Григория Афанасьевича Спирько, или, как его прозывали, Спирток. Человек отчаянный, промотал все имения, – из земских начальников Столыпин его убрал, – остряк и великий циник. О себе не распространяюсь, но… во святые не попаду, наверное. Во всем грешен, а самое слабое во мне – великий чревоугодник-эстет. Какие обеды закатывал, бывало. И фамилия наша знаменитая: Пра-едалов. Не «про», а «пра»: потомственное закрепление, как «пращур». И вот этот самый Спирток и аз грешный в один прекрасный день, или, вернее, ночь, испытали душевное сотрясение. Было это ровно четверть века тому назад, до войны. Оба сравнительно еще молодые, с видом на будущее. У Спиртока назревала умирающая тетка с домами в Саратове и большим имением на Волге. Я собирался жениться на милой девушке с состоянием и всю ту зиму провел в Москве. Свадьба наша была назначена на красной горке, и в феврале, помню, приехал я в свое «Прибытково», в С… губернии, оформить дело с банком и привести дом в порядок. Все наладил и собирался завтра в Москву. И нанесла нелегкая Спиртока. Приехал денег перехватить до «тетки». Денег я не дал, угостил завтраком, сыграли с ним на биллиарде, и пришло мне с чего-то в голову… от гостя хотел избавиться? – «а не махнуть ли к Лихотиным, в „Копылевку“?» А они всегда к великому посту приезжали из С… к себе в деревню, оздоровиться. Чудесный у них повар, отменная всегда рыба, свои промысла на Каспии, заветный погреб, запасы бургонских вин, от какого-то обедневшего маркиза… Ну, Спирток – с моим удовольствием, размечтался. И я о лихотинской кулебяке вспомнил, засосало под ложечкой, – айда. Хотел протелефонировать, а телефон молчит, столбы вчера бурей повалило. Ладно, на голову упадем – еще лучше, экстренные обеды иной раз и званые перекрывают. Заметьте: низменный, так сказать, мотив поездки, – пожрать.