Том 3. Стихотворения 1918-1924

Брюсов Валерий Яковлевич

5

Все ограниченней, короче Остаток малый новой ночи, И снова первый робкий луч Уже скользит меж завес окон И трогает, огнист и жгуч, Царицы сине-черный локон. Не сонных в спальне луч застал! Чу! говор, вздохи, поцелуи, И звонко в искристый фиал, Опенены, сбегают струи. «Клянуся Вакхом! я — не сыт! Царица! Ты — Андиомена, Любимица младых харит! Мне кажется, морская пена Доныне с ног твоих бежит. Дай осушить ее устами! Пред тем, как Феб, грозя лучами, Блеснет-, — владычица любви, Порыв жреца благослови! Он здесь, коленопреклоненный, Лобзает, весь горя огнем, Святыни, спрятанные днем, И каждый волос благовонный На теле божеском твоем!» Он — счастлив, он — безумен страстью, Он медлить заклинает тьму, Чтоб до конца упиться властью, На срок дарованной ему; Не признавая утомлений, Творит хотенье из хотений; Но, пресыщенно холодна, На свет зари глядит она. Довольно! Пробил час. Аврора Открыла дверь. Помчится скоро По крутизне лазури Феб. Она

встает… Но он ослеп, Он ничего не видит, кроме Прекрасной груди, рук и плеч, Он молит, в трепетной истоме, Опять на мягкий пух прилечь, О близкой смерти забывая. Он обречен, но ласки ждет. И, неохотно уступая, Как милостыню подавая, Царица снова предает Свой стан объятьям распаленным; Но, внемля клятвам исступленным, Приемля зной палящих губ, Она ненужных слов не тратит И мыслит: «Он — красив, не глуп, Он жизнью эту ночь оплатит, Но почему так чужд мне он? Простой невольник и Критон, Мудрец изнеженный, — меж ними Какая разница? Своими Лобзаньями, на краткий час, Они развлечь умеют нас, И только. В рощах Арголиды Он воспринял завет Киприды; Но той же страстью распалит На рынке купленный Нумид! Другие, нашими жрецами Воспитанные в тайном храме, Объятий странных новизной На время изумить способны… Но все — что листья, все — подобны, Для ночи созданы одной!» Очнулась, поднялась на ложе. Он снова припадает к ней, Он смотрит ей в глаза. Но строже, Чем прежде, взгляд ее очей. «Настало время расставанья». «Еще, еще одно лобзанье!» «Пора. Сияет в окна день». «Нет! Погляди! Повсюду тень!» «Конец!» Она встает и властно Идет, чтоб дать условный знак, Но он влечется сладострастно За ней, целуя каждый шаг. «Помедли! Видишь, я не трачу Ни мига даром! Пью до дна Блаженство! Я от счастья плачу, Что ты была мне суждена. Что Зевс, с его безмерной силой! За весь Олимп я не отдам Того, что есть, того, что было, И не завидую богам!» Одета белым покрывалом, Она стоит перед кимвалом, Не отвечает и стучит. Все ближе по порфиру плит Шаги. «Пока они у двери, Хоть поцелуй, по крайней мере!» Молчит. «Хоть раз позволь взглянуть Мне — на божественную грудь!» Вошли. Рабы теснятся строем, Влекут его, но, обратясь, Он, сладко плача и смеясь, Любуется ночным покоем… На двор мощеный за дворцом Из храмины Критон выходит; Палач с тяжелым топором Его на лобный камень взводит. Но юноша в последний раз К рассвету простирает руки: «Постой, палач! В свой смертный час, За счастье принимая муки, Хочу приветствовать зарю! Тебя, о Феб, благодарю! Ты вовремя на колеснице Надел лучистый ореол! Кто эту ночь, как я, провел, Вдвоем с божественной царицей, Не может и не должен жить: Мне больше некого любить! Пока ты светить в этом мире, Гласи сияньем, что нельзя Блаженней быть, чем ныне я!» И наклонился он к секире. Палач ударил раз и два; Упала наземь голова, И струи алые помчались, И кровью площадь залита… Но все ж, казалось, улыбались У мертвой головы — уста.

6

И третья ночь прошла. Он спит, Ребенок, страстью истомленный. Царица, с думой потаенной, Печально на него глядит. Так молод! Были так стыдливы Его невольные порывы, Так робки просьбы детских глаз! В ответ на хитрые соблазны, Он лепет повторял бессвязный, И вспыхивал, и быстро гас. Напрасно ласково учила Она его игре страстей: Его неопытная сила Чуждалась пламенных затей. Он плакал в буйстве наслаждений, Страшась изысканных забав, Потом, обняв ее колени, Молчал, к возлюбленной припав, И долго, счастьем умиленный, Смотрел во взор ее бездонный. Он спит. Но сонные уста Так чисты! Так ресницы милы! Ужели эта красота Сегодня станет прах могилы? Какая страшная мечта! Царица вздрогнула невольно, Как будто вдруг уязвлена, Ей жутко, ей почти что больно. Над спящим тихо склонена, Касаньем ласковым она Ребенка будит осторожно: «Проснись, мой мальчик, рассвело!» И на прекрасное чело Кладет свой поцелуй тревожно. Он пробуждается. Уже? Все вспомнил. Так: чертог, царица, И в окна бьющая денница, И он стоит на рубеже… Воспоминанья жгучей ласки На миг лицо зажгли; потом С его ланит сбежали краски: Он бледен, страшен он лицом. И сердце царственной блудницы Внезапной болью стеснено, И чувства, спавшие давно, Оживлены в душе царицы, И двое на лучи денницы, Равно дрожа, глядят в окно. И, голос понижая, словно Кого-то разбудить страшась, Лепечет быстро и любовно Царица, к юноше склонясь: «Мой мальчик! встань, иди за мною! Я тайный путь тебе открою! Хочу спасти тебя! Беги! Есть дверь за северной колонной. Проход выводит потаенный У Нила, в поле… Чу! шаги! Нельзя нам медлить. Я не властна Нарушить грозный свой обет. Час минет, — и спасенья нет. Беги!» Он смотрит. Та — прекрасна; Божественны ее черты. И он с волненьем ей: «А ты?» «Что я? Беги, пока есть время!» «Жить без тебя? Какое бремя! И дни и годы пустоты! Беги со мной!» — «Но ты безумен! Твой зов нелеп и неразумен. Послушай: дорог каждый миг! Я всем скажу, что задремала, Не догадалась, не слыхала, Что ты в подземный ход проник…» Она зовет, почти что молит, Она его войти неволит В дверь отворенную. Но он, И слепо счастлив и смущен, Противится, твердя упорно: «Беги со мной!» Пред ними ход, Ведущий вглубь, угрюмый, черный; Она туда его влечет: «Спеши! Иль ты себя погубишь!» А он: «Нет, ты меня не любишь!» «Ты позабыл, кто ты, кто я! Есть

у тебя отец, родные. Живи для них! Сии края Покинув, удались в чужие…» И, новой грусти не тая, Он возражает ей упрямо: «Не любишь ты! Скажи мне прямо! И я умру рабом твоим. Но если… если я любим! Какое дивное блаженство! Любовь нам возвратит равенство; Как боги счастливы, вдвоем В другие страны мы уйдем! Иль дорожишь ты багряницей? Тебя пленяет пышный прах? Ты будешь для меня царицей В моей душе, не на словах! Что знаешь ты? Притворство лести, Обманы! Я, и день и ночь, С тобой единой буду вместе, Не отходя ни шагу прочь! Подумай: видеть, просыпаясь, Черты любимого лица И жить вдвоем, не расставаясь, До вожделенного конца!» Что может отвечать царица На детский, на бессвязный бред? А за стеной шумит столица… Он — обречен; спасенья нет. Но юноша, не понимая, Что значит складка роковая На лбу царицы, шепчет вновь: «Бежим! Нас позвала любовь! Я понял: это — воля Рока! Меня привел он издалека, Чтоб вывести тебя!» И вот Мечтатель, взорами сверкая, Спешит, царицу побуждая Сойти за ним в подземный ход. Но та безумца отстранила. Ее чело пробороздило Раздумье тайное. Потом, Скользнув к своей постели гибко, Она, с обманчивой улыбкой, Наполнила бокал вином. «Ты — прав! Мне вдруг понятно стало, Что я тебя лишь ожидала! Так! Мы бежим из этих зал! Прочь, злато, ткани и каменья! Но, уходя, в знак единенья, Прощальный выпьем мы фиал!» Он кубок пьет. Она руками Его любовно обвила И снова нежными устами Коснулась детского чела. Улыбкой неземного счастья Он отвечает, будто вновь Дрожит на ложе сладострастья… Но с алых губ сбегает кровь, Взор потухает отененный, И все лицо покрыто тьмой… Короткий вздох, — и труп немой Лежит пред северной колонной. Закрыв ненужную теперь Над лестницей подземной дверь, Царица долго любовалась, Склонясь к недвижному лицу, И долго странно улыбалась… И вдруг далеко по дворцу Пронесся медный звон кимвала. Заслыша им знакомый звон, Бегут рабы со всех сторон И раскрывают опахала; Рабыни выбрали давно Наряд для утреннего часа; Уже разубрана терраса, Над ней алеет полотно… Все приготовлено для пира: Сегодня во дворце своем, За пышно убранным столом, Царица встретит триумвира. И вот идет толпа гостей; Сверкают шлемы, блещут брони; И, посреди своих друзей, Привыкший удивлять царей, К царице близится Антоний.

1914–1916

Опыты по метрике и ритмике, по евфонии и созвучиям, по строфике и формам (1912–1918)

Предисловия

Ремесло поэта. Вступительная статья [26]

Мое святое ремесло!

Каролина Павлова

I

Едва ли надобно разъяснять, что каждое искусство имеет две стороны: творческую и техническую.

26

Вступительная лекция к курсу стихотворной техники в московской «Студии стиховедения», прочитанная 18/5 апреля 1918 г.

Способность к художественному творчеству есть прирожденный дар, как красота лица или сильный голос; эту способность можно и должно развивать, но приобрести ее никакими стараниями, никаким учением нельзя. Poetae nascuntur… Кто не родился поэтом, тот им никогда не станет, сколько бы к тому ни стремился, сколько бы труда на то ни потратил. Каждый, или почти каждый, за редкими исключениями, может, если приложит достаточно стараний, научиться стихотворству и достигнуть того, что будет писать вполне гладкие и «красивые», «звучные» стихи. Но такие стихи не всегда — поэзия.

Наоборот, технике стиха и можно и должно учиться. Талант поэта, истинное золото поэзии, может сквозить и в грубых, неуклюжих стихах, — такие примеры известны. Но вполне выразить свое дарование, в полноте высказать свою душу поэта — может лишь тот, кто в совершенстве владеет техникой своего искусства. Мастер стиха имеет формы и выражения для всего, что он хочет сказать, воплощает каждую свою мысль, все свои чувства в такие сочетания слов, которые скорее всего находят отклик в читателе, острее всех других поражают внимание, запоминаются невольно и навсегда. Мастер стиха владеет магией слов, умеет их заклинать, и они ему служат, как покорные духи волшебнику.

Что поэзия имеет свою техническую сторону, с этим вряд ли будет кто-нибудь спорить. Но многие склонны думать, что эта техника стиха или тоже прирожденный дар, как способность к творчеству, или, вне этого, — ограничена немногими, простейшими правилами, включенными в школьные курсы любой «теории словесности». Думающие так полагают, что достаточно будущему поэту узнать основные правила родного стихосложения, и все остальное или будет подсказано «вдохновением», или все равно останется недоступным. Рассуждение, напоминающее известные слова сочинителя од из сатиры И. Дмитриева «Чужой толк»:

Мы с рифмами на свет, он мыслил, рождены… …Природа делает певца, а не ученье. Он, не учась, учен, как придет в восхищенье.

Странно было бы допустить, что поэзия составляет исключение в ряду других искусств. Почему художники кисти и скульпторы учатся по нескольку лет в Академиях художеств или школах живописи, изучая перспективу, теорию теней, упражняясь в этюдах с гипса и с натуры? Почему никому не приходит на мысль писать симфонию или оперу без соответствующих знаний, и почему никто не поручит строить собор или дворец человеку, незнакомому с законами архитектуры? Между тем, чтобы писать драму или поэму, многие считают достаточным знакомство с правилами грамматики. Неужели техника поэзии, и частности, стихотворства, настолько проще технической стороны в музыке, живописи, ваянии, зодчестве?

Правда, Академий поэзии и консерваторий для стихотворцев еще не существует. Между тем наши великие поэты, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов и др., выказали себя мастерами стиха. Но значит ли это, что они приобрели свое мастерство, не учась ему, что мастерами сделала их «природа, а не ученье»? Вовсе нет. Как слаб в техническом отношении первый сборник стихов Фета («Лирический Пантеон», 1840 г.), насколько слабее, технически, ранние стихи Некрасова («Мечты и Думы», 1840 г.), нежели его позднейшие поэмы, или как далеко «Лицейским стихотворениям» Пушкина от технического совершенства его зрелых созданий. И эти истинно «великие» поэты, одаренные гениальной способностью к творчеству, достигли технического мастерства лишь путем медленного искуса и долгой, терпеливой работы.

До последнего времени поэтам приходилось быть «самоучками». Каждому приходилось заново «открывать» законы и правила своего ремесла путем внимательного изучения классических образцов литературы, путем поисков почти ощупью, путем тысячи проб и ошибок. Но в чем же и состоит задача науки, которая «сокращает дам опыты быстротекущей жизни»? Не в том ли, чтобы избавить от отыскания того, что уже найдено раньше? Сколько драгоценного времени и труда было бы сбережено, если бы каждый поэт не был принужден вновь, для себя, воссоздавать теорию стиха, а мог бы знакомиться с ней из лекций профессора, как композитор знакомится с элементарной и высшей теорией музыки! «Академии поэтов» — это неизбежное учреждение будущего, ибо в этом будущем, каково бы оно ни было, конечно, найдется свое место поэзии. Эти «Академии», повторяю, будут бессильны создавать поэтов (как и консерватории не создают Римских-Корсаковых и Скрябиных), но помогут поэтам легче и скорее овладеть техникой искусства.

II

Как аксиому, должно признать, что наука изучает все; все явления вселенной, начиная от движения солнц до строения атомов, от свойств амеб до исторических судеб человечества, составляют объект научного наблюдения. Нет ничего столь малого, чем могла бы пренебречь наука, как и нет ничего столь недостойного, мимо чего она могла бы пройти. Медицина не делает различия между болезнями красивыми и отвратительными, психология — между благородными н неблагородными аффектами, зоология — между животными интересными и неинтересными.